Девушка из Хиросимы

Скоро устроим прогулку в горы — собирать папоротник. Будут участвовать ребята из всех поселков и окрестных гор. Почти половина членов клуба «Четыре Эйч» тоже пойдет с нами. Сейчас готовимся. Надо успеть до посадки риса. Сбор крови в нашем районе провалился с треском. Кацу Гэнго развил бешеную энергию. В течение последних пяти дней изготовил сто с лишним больших плакатов, отпечатал шестьсот листовок, сочинил и отпечатал три брошюрки и успел расклеить листовки во всех окрестных деревнях. И все это в течение пяти дней! Молодец! Потому что у него тысяча рук, как у богини Сендзюканнон.

Очень беспокоюсь о тебе. Много раз подходил к плетню днем и ночью (несколько букв замазано), сквозь дырочку в окне (несколько букв замазано). Около нашего шалаша все время трещит цикада (замазано несколько строчек).

Не трогай шею. Прости за плохой почерк. Кланяюсь.’Свет* лячок.

5

Посадку риса закончили в срок — до окончания дождей. Всех работавших на господских участках позвали в усадьбу Сакума. Мужчины стали мыться во дворе около амбара в двух больших деревянных ваннах. После мужчин, сменив воду, помылись женщины. Потом все пошли на кухню и сели в несколько рядов полукругом у печи. Старшая служанка положила на полочку над печью пучок рассады, облила его рисовой водкой и обсыпала мукой, затем отвесила земной поклон — призвала богов благословить только что посаженный рис и ниспослать дому господина Сакума и всем присутствующим благоденствие и процветание. После этого перед всеми поставили подносы с фляжками сакэ и чайными чашками и подали xj–лодную лапшу и консервные баночки с водорослями в сладком соусе.

Дядя Сумико быстро опьянел и, захлопав в ладоши, стал выкрикивать разные слова. Хэйскэ и еще несколько парней спустились на земляной пол и начали приплясывать, размахивая руками и шлепая себя по бокам. Они тоже были совсем пьяны.

Служанки принесли патефон и поставили пластинки. Пели по очереди мужчины и женщины сдавленными и завывающими голосами под звуки сямисена и флейты. Напевы были очень грустные. Дядя Сумико, уронив голову на грудь, стал вытирать глаза. Все стихли, когда появилась старая госпожа Сакума в голубом халате с белыми узорами, с черным поясом.

Она объявила, что завтра с утра можно приходить за вознаграждением — деньгами или продуктами, и приказала служанкам угостить мужчин заграничными сигаретами, а женщинам дать по бутылочке жидкого мыла для мытья волос. Потом, улыбнувшись, попросила всех не торопиться, повеселиться как следует и, шевельнув подбородком вместо поклона, ушла в сопровождении старшей служанки и старика приказчика.

Сумико с трудом разбудила дядю, прикорнувшего между кадками для риса, и отвела домой. Он, не раздеваясь, растянулся на цыновке и сразу же захрапел. Сумико вышла во двор, чтобы развесить на дереве у калитки соломенные лапти. Из–за плетня высунулась голова.

— Скорей подойди сюда! — шепнула Инэко. — У нас нико»го нет, пошли к Кухэю, а бабушка спит. Сумитян, ничего не слышала?

А что?

Инэко закрыла лицо руками и всхлипнула. Сумико подошла к ней и дернула за плечо.

— Говори скорей, плакать будешь после!

Как в тюрьме сидим… никуда не пускают… а тут разные вещи случились… — заголосила Инэко.

Тише! Говори скорей!

Инэко вытерла глаза и зашептала сквозь плетень:

— Произошло вот что. За день до начала посадки риса все пошли на Двугорбую и Тоннельную горы собирать папоротник, а на обратном пути, когда проходили мимо Обезьяньего леса, увидели, что на столбах появилась проволока. Ребята начали сдирать проволоку. В это время из леса появились полицейские. Они сразу же бросились на парней, пустив в ход дубинки, началась потасовка. Сугино кинулся разнимать дерущихся, но его схватили полицейские и посадили в машину. Арестовали еще несколько парней. А вчера староста сказал, ’ что скоро полиция устроит облаву во всех поселках и окрестных горах, чтобы выловить всех красных.

Значит, и Рютяна и Ясаку… — Сумико начала щипать шею, — всех могут забрать.

Инэко привалилась к плетню и стала биться головой.

— А мы сидим, как в тюрьме… ничего не знаем… ничего!..

Сумико тоже прильнула лицом к плетню и тихо заплакала.

в

Поздно ночью пошел сильный дождь и поднялся ветер. Брызги ударялись об оконную бумагу. Сумико проснулась, вышла во двор и сняла с дерева лапти. После этого долю не могла заснуть. Болели распухшие ноги, начался зуд в плече.

Наконец она задремала. Очнувшись, она услышала сквозь шум дождя пощелкивание и свист. Она подползла к окошку и приложила глаз к щелке, но ничего не увидела. Свист повторился. Тогда она осторожно отодвинула створку, струя ветра ворвалась в комнату. У плетня стоял кто–то, накрывшись с головой плащом.

— Это я… Матао, — прохрипела фигура. — Не можешь завтра прийти на гору? Работы по горло…

А Рютян где? Схватили?

Его вызвали в город и дали на время другую работу. А нам нужно печатать… Кажется, собираются расширять базу.

Выйти не могу… не пускают.

Дядя громко всхрапнул* и зашевелился. Сумико застыла у окна, приложив руку ко рту.

— Так и будешь сидеть? Боишься ослушаться? На словах бойкая, а на деле… — Матао махнул рукой. — Баба есть баба.

Он еще раз махнул рукой и, отойдя от плетня, скрылся в темноте. Сумико задвинула створку и легла, уткнувшись лицом в подушку. Где–то санным хриплым голосом пропел петух. Вдруг загрохотали самолеты. Они пролетели совсем низко, как будто над самой крышей. Дядя перестал храпеть, что–то пробормотал и стал почесываться. Он, видимо, проснулся. Сумико посмотрела на окно. Уже начинало светать. Шум дождя продолжался.

— Дядя, — тихо сказала она. — Мне надо пойти к доктору. У меня болит.

Что болит? Пятна проступили? — испуганно спросил дядя, приподнявшись на локте.

И плечо болит, и ноги… и внутри все болит. Больше не могу…

Завтра пойдем вместе.

Я пойду одна.

Одну не пущу. Спи. Утром пойдем вместе.

Сумико села на постели.

— Мне можно выходить одной из дому? Я больше так не могу… как в тюрьме.

Ты что? Спросонья болтаешь что–то… спи.

Я больше не могу терпеть. Мне надо пойти завтра одной. Дайте мне сандалии.

Спи! — крикнул дядя. — Молчи! А то ударю.

Пойду босиком.

Отлуплю! — Дядя ударил кулаком по цыновке.

Сумико встала и надела поверх ночного халатика

второй халат.

— Ложись сейчас же! — заорал дядя. — Лупить буду!

Она молча надела шаровары и причесала волосы. Дядя вскочил и ударил ее по щеке. Она покачнулась, но удержалась на ногах и пошла к двери.

— Куда идешь? Обалдела, что ли?

Он схватил ее за рукав, но она с силой оттолкнула его и вышла босиком во двор. Дядя схватил бамбуковые грабли и выглянул в дверь. Сумико уже сидела посередине дворика, прямо на земле, подобрав под себя ноги и положив руки на колени.

— Ты что, рехнулась? — Он взмахнул граблями. — Иди домой и ложись. Заболеешь… и умрешь.

Она подняла голову и громко, раздельно произнесла:

— Сумико будет сидеть здесь и не будет двигаться до тех пор, пока дядя не разрешит выходить из дому одной.

Он, приоткрыв рот, уставился на нее. В предрассветных сумерках разглядел ее лицо: крепко сжатые губы и закрытые глаза. Волосы были уже совсем мокрые.

— Иди домой, промокнешь, — сказал он ласково. — Не дури.

Сумико вытерла лицо рукавом и поправила ворот халата.

— Не пойдешь?

Он топнул и швырнул грабли прямо в нее. Грабли ударились о ее колени. Она поморщилась, но не шевельнулась. Сидела неподвижно, упираясь руками в колени. Он снял с гвоздика соломенную накидку и бросил ей. Сумико накинула плащ на плечи, поправила халат «и снова положила руки на колени.

— Уже совсем промокла, — сказал он тихо. — Простудишься. Иди домой.

Она молча мотнула головой.

— Ну и сиди, пока не околеешь! — Он с шумом захлопнул дверь.

7

К утру дождь ослабел, но небо не прояснялось, попрежнему было обложено тучами. Дядя вышел из дому, не спеша помылся у кадки и, не глядя в сторону Сумико, буркнул: