Вся чернильная рать...

Немало «парадоксов» встречается и в информации, которую дает Хинли по разнообразным аспектам жизни советского общества, начиная от географии страны и вплоть до состава населения и «частной жизни» советских граждан. Он, например, самоуверенно лишил народ одной из советских социалистических республик своего родного языка, произвольно заменив его языком сопредельной страны. Таких политических провокаций в книге Хинли немало.

Жизнь советского общества подается советологом по преимуществу в негативном плане. Когда же автору не удается избежать позитивной информации о достижениях социалистического государства, то вслед за ней обязательно следует комментарий, имеющий целью если не дезавуировать, то хотя бы принизить значение положительного факта советской действительности.

Скажем, дается информация о воздушном транспорте в СССР. Сообщается, что он «дешевый». И тут же следует маленькое «пояснение»: «…но подвержен особенно частым и непредсказуемым переменам расписания»[172]. Как известно, расписания рейсов Аэрофлота стабильны. «Непредсказуемо» могут изменяться конкретные рейсы по метеорологическим условиям. Но такое случается и в аэропортах Англии, не так ли?

Или, к примеру, информация о положении женщин в Советском государстве. Автор, разумеется, не может умолчать о том, что «эмансипация женщин, как утверждают (!), является одним из главных достижений современной России. Обладая равными правами по закону, получая равную зарплату, женщины играют большую роль в экономике СССР, чем в любой другой развитой стране мира»[173].

Объективно изложил Рональд Хинли? Да, если не обращать внимания на безличное «утверждают». Кто? Неизвестно. Но ясно одно: автор этим безличным «утверждают» как бы отъединил себя от истинности информации и внес сомнение в ее достоверность.

Однако Хинли идет дальше. Он делает многозначительный исторический экскурс: большевики, мол, в первые послереволюционные годы стремились «… разрушить семью как институт»[174]. А чтобы легче достичь этой своей коварной цели, большевики, мол, разрешили аборт и объявили регистрацию брака необязательной формальностью. Хинли иллюстрирует эту «зловредную политику большевиков» некоторыми художественными произведениями советской литературы тех лет. Он приводит в качестве примеров повесть Коллонтай «Любовь трех поколений» (1923 г.), роман Малашкина «Луна справа» (1926 г.), роман Богданова «Первая девушка» (1928 г.)… Да вот, мол, и у Шолохова в «Тихом Доне» уделяется «много внимания… бурным внесупружеским любовным отношениям Григория и Аксиньи»[175].

Действительно, все названные произведения в советской литературе 20-х годов «имели место». Но надо совсем не знать историю советского общества и государства, чтобы приписывать большевикам стремление «разрушить семью как институт». Просто удивительно, как это еще Хинли удержался от соблазна привести «классический» пример из истории антисоветской пропаганды о так называемом обобществлении женщин в молодом Советском государстве, о пресловутом «общем одеяле»…

После победы Октябрьской социалистической революции в России некоторым горячим молодым умам казалось, что надо буквально все отношения в обществе (включая семейные) радикальным образом перестроить. Кое-кому, вероятно, и в самом деле чудился крах семьи, и подобные настроения нашли отражение в некоторых произведениях молодой советской литературы. Но нельзя путать отдельные умонастроения в обществе с политикой КПСС и Советского государства. Глубокая неправда заключается в попытках Хинли приписать большевикам стремление «разрушить семью».

Основное место в книге Хинли занимают его рассуждения о советской литературе. Впрочем, вряд ли правомерно называть то, что преподносится в книге, рассуждениями Рональда Хинли. Это скорее добросовестный ученический пересказ и даже откровенное заимствование (разумеется, без ссылок на источники) концепций и воззрений американских советологов. Жесткий регламент антикоммунистических требований в оценках советской литературы не терпит никакого своеволия, не говоря уже о многообразии точек зрения. Стандартная униформа антикоммунистических постулатов нивелирует умственный кругозор советологов, делает их суждений неотличимыми друг от друга, заставляет сплошь и рядом прибегать к подтасовкам, фальсификациям, к откровенной клевете и лжи.

Например, вслед за американскими советологами Г. Струве и М. Слонимом Хинли покорно повторяет изрядно стершиеся штампы советологии об этапах развития русской дореволюционной литературы и советской литературы и о наиболее выдающихся явлениях, характерных для каждой определенной поры. Хинли тоже твердит о некоем «расцвете» русской литературы, имея в виду годы в начале XX века, когда на какой-то период в литературе возобладало течение символизма. Почти дословно повторяя Макса Истмена и Бориса Гуерни, Рональд Хинли считает это течение частью «европейского движения символистов», хотя русские символисты были, как известно, различны по своим истокам. Были и эпигоны западного декаданса, но были и воинствующие противники Запада. Повторяя зады американской советологии, Р. Хинли стремится придать значение как раз тем незначительным в истории русской словесности фигурам, творчество которых не оставило в ней сколько-нибудь заметного следа. Но зато хорошо известна их оголтелая враждебность к революции, к социализму, к Советской власти…

Ничем не отличается интерпретация Р. Хинли литературного движения в Советской России 20-х годов от интерпретации американских советологов. «Период до 30-х годов был периодом относительной свободы для писателей… Они были… свободны писать о том, о чем им хотелось, и тем стилем, который они сами предпочитали… десятилетие 20-х годов обычно считают «золотым веком»[176] — так пишет Р. Хинли. Вернее, списывает. Списывает без зазрения совести из книг М. Истмена «Художники в мундире» (1934 г.), Г. Борланд «Советская литературная теория и практика в годы первой пятилетки, 1928—1932 гг.» (1950 г.), Э. Брауна «Пролетарский эпизод в советской литературе, 1928—1932 гг.» (1954 г.) или, наконец, из уже упоминавшейся книги Д. Биллингтона «Икона и топор» (1967 г.).

Подобно своим американским коллегам-антикоммунистам, Р. Хинли также считает, что в годы после революции «…у большевиков отсутствовала какая-либо официально принятая литературная теория», ибо ни у Маркса, ни у Ленина не было, мол, ясных позиций на этот счет. Да к тому же большевики были слишком заняты «срочными, нелитературными проблемами, чтобы еще докучать себе художественной литературой»[177].

Все эти сентенции в дословном или почти дословном виде можно прочитать в называвшихся выше книгах американских советологов (подробный анализ концепций американских советологов дан в моей книге «Идеологическая борьба и литература. Критический анализ американской советологии». М., «Советский писатель», 1982, и чтобы не повторяться, я отсылаю интересующихся к этой работе).

Столь поразительные совпадения суждений Хинли с суждениями советологов США говорят прежде всего о том, что Р. Хинли изучал, похоже, не самое советскую литературу, а писания о ней своих американских коллег, писания крайне тенденциозные, наполненные фальсификациями и нескрываемой ненавистью к советской литературе, к советскому народу.

Собственные высказывания Р. Хинли об отдельных советских поэтах отличаются развязностью оценок и отсутствием элементарного такта. Однако за чванливым высокомерием автора ясно обнаруживается его неспособность объективно судить о подлинном значении и месте творчества того или иного советского поэта. Так, по Хинли, В. Маяковский, который «среди писателей был наиболее близок к революции…», вошел, оказывается, в историю советской литературы в качестве ее классика не потому, что обладал выдающимся поэтическим даром, что его творчество признано и любимо народом. Все это произошло, утверждает советолог, «по приказу». Он заявляет, что в середине 30-х годов Маяковский был якобы «посмертно назначен Сталиным певцом советского строя»[178]. А до «приказа», стало быть, не был Маяковский «певцом советского строя»? Да, выходит, что и поэтом-то он не считался… Клеветнический и злобный характер этого выпада Хинли против великана мировой поэзии, против певца первой в мире победоносной революции угнетенных Владимира Маяковского вполне очевиден и не нуждается в опровержении.

172

Hingley R. Op. cit., p. 22.

173

Ibid., p. 170.

174

Ibid., p. 172.

175

Ibid., p. 172, 173.

176

Hingley R. Op. cit., p. 37.

177

Hingley R. Op. cit., p. 189.

178

Hingley R. Op. cit., p. 7.