Океан не спит

И уж никак не думал, что произойдет это вот так, мимоходом, посреди улицы. Юля шла по переулку торопливой походкой, он смотрел ей вслед, знал, что вот сейчас, именно сейчас он должен окликнуть ее, догнать, что-то сказать ей. Но он не хотел обманывать ни ее, ни себя. Он еще не верил ей и уж совсем не знал, как он сам к ней относится.

Когда Юля вошла в дом, ему вдруг подумалось: «Может быть, это ушло мое счастье?» Если бы такая фраза попалась ему в чьем-нибудь очерке или рассказе, он вычернул бы ее, как банальную. Но именно в таком оформлении возникла у него самого эта грустная мысль.

Он зашел домой, в свою холостяцкую комнату, и впервые по-настоящему ощутил ее мрачную запущенность. Покрытый пожелтевшей газетой стол, железная кровать под суконным одеялом, окурки, паутина в углах и устойчивый запах табачного дыма. Он распахнул окно, сел на подоконник и закурил.

С присущей ему добросовестностью Николай пытался разобраться в своем отношении к Юле. Он считал ее хорошим товарищем, они часто бывали вместе, могли откровенно разговаривать обо всем. В редакции к их дружбе относились по-разному. Одни принимали ее такой, какой она была на самом деле, другие довольно прозрачно намекали на гораздо большую близость, которую они с Юлей якобы ловко маскируют. Сам же Николай хотя иногда и мечтал о такой близости, но никогда не верил в ее возможность, считая Юлю для себя недоступной. Он знал, что некоторые редакционные ловеласы пытались добиться ее расположения, но безуспешно. Это еще больше возвышало Юлю в его глазах, но не вызывало в нем самоуверенности, а, наоборот, делало его еще более робким.

И вдруг — это признание… Он хорошо знал Юлю и не мог усомниться в ее искренности. Завтра они встретятся на работе, и он должен что-то сказать ей…

Вычитку полос он затянул до двух часов ночи. Печатники нервничали, всем хотелось спать, а он никак не мог сосредоточиться и некоторые материалы читал по два раза. Когда пришли экспедиторы, на ротации шла еще только приправка полос.

Дома он долго не мог заснуть. Зато потом проспал до двенадцати и в редакцию пришел только после обеда. На доске объявлений уже висел приказ о перевернутом клише. Николаю объявляли выговор. Он зашел в секретариат, и Миша Кустов молча протянул ему газету. Николай развернул ее и увидел, что заверстанный в статью о боевых традициях снимок пробитого пулей комсомольского билёта перевернут. Выяснилось, что метранпаж, связывая полосу, сдвинул клише, перевернул его и поставил под пресс. Оттиск был «слепым», и Николай ничего не заметил. Метранпаж отделался замечанием.

— И как вы пропустили такой явный ляп? — спросил начальник отдела капитан 3 ранга Кравчук.

Николай пожал плечами: что он мог ответить?

— Ну ладно, что написано пером, того не вырубишь топором. Есть срочное задание. Поедете к ракетчикам, организуете статью секретаря парткома о воспитании молодых коммунистов. Послезавтра к вечеру статья должна быть у меня на столе.

— Хорошо.

Ехать надо было сейчас же, до ракетчиков — добрая сотня километров, а добираться придется на попутных машинах.

В коридоре его поймал Тим Тимыч.

— Зайдем, покажу кое-что из свежей почты. Изумруд!

Тимофей Тимофеевич Копальский, начальник отдела культуры и быта, коллекционировал всякие нелепости, которые встречались в письмах. В прошлом актер, потом директор театра, он попал в редакцию случайно и в журналистике мало что смыслил. Но, будучи человеком от природы чрезвычайно мягким и добрым, как-то прижился в коллективе, и ему многое прощали и во многом помогали. И сейчас, зная о приказе, он, видимо, хотел как-то развлечь Николая и почти насильно затащил его в отдел.

Юли не было, и Николай облегченно вздохнул: он так и не решил, как себя с ней вести.

Тим Тимыч взял со стола толстую тетрадь, полистал и, ткнув в тетрадь пальцем, сказал:

— Вот послушай, что пишет один пропагандист: «Танки — это стальные шипы на розах социалистической индустрии». Как?

— А ты знаешь, что такое синоним? — спросил Николай.

— Новая хохма?

— Не совсем. Синоним — это слово, которым пользуется писатель, когда не находит нужного.

— Сам придумал?

— Нет, Юлиан Тувим.

— Все равно запишем. — Тим Тимыч достал другую тетрадку. — Ну-ка, повтори.

2

Секретарь парткома зенитно-ракетного полка майор Коротаев оказался человеком словоохотливым, и Николаю не пришлось вытягивать из него факты, как это нередко бывало с другими авторами. Коротаев охотно взялся написать статью.

— Срок вы мне дали жесткий, но, если посижу ночью, завтра к вечеру напишу, — пообещал он. — Не впервой.

Полк был на хорошем счету, и секретаря парткома не раз просили поделиться через газету опытом работы. Статьи его не отличались особой глубиной, но были «на уровне», и их печатали. Николаю хотелось, чтобы на этот раз Коротаев написал не констатировочную, а проблемную статью.

— Понимаете, нам нужен не отчет, а ваши наблюдения, размышления и критическая оценка своего опыта.

Они составили план статьи, и Коротаев ушел домой писать.

Все это можно было сделать и не приезжая сюда, а переговорив по телефону. Но Николай знал, что послали его в полк не зря. Само его присутствие здесь обязывает автора написать статью к сроку. Завтра Николай прочитает ее, на месте поправит, добавит то, чего не хватит. А главное — успеет побеседовать с людьми, посмотреть многое своими глазами и составить свое мнение.

Времени оставалось мало, чтобы успеть побеседовать со всеми молодыми коммунистами — их в полку было более двадцати человек. Многие сидели на точках, несли дежурство. Собирать их бессмысленно — даже если разговор получится, он мало прибавит к тому, что рассказал секретарь парткома. Поэтому Николай попросил у командира полка машину и поехал в самое отдаленное подразделение.

Дорога петляла, точно заячий след. Она то полого огибала березовый колок, то круто взбиралась на взгорок, то медленно сбегала в подернутую туманом долину реки.

— Давно служите? — спросил Николай у солдата-шофера, пытаясь начать с ним разговор.

— По последнему году.

— Откуда родом?

— Из-под Свердловска.

Разговор не клеился. Солдат отвечал односложно и неохотно. В висевшем над ветровым стеклом зеркальце Николай видел сосредоточенное лицо солдата, тоскливый взгляд, устремленный на дорогу. Из-под пилотки выбивалась прядь светлых волос, солдат то и дело сердито засовывал ее обратно, но она опять падала на лоб, и в конце концов солдат перестал обращать на нее внимание.

— Нравится вам наша газета? — спросил Николай.

— Ничего, — солдат пожал плечами.

— А может, не читаете?

— Почему не читаю? Читаю. Даже выписываю.

— А что, по-вашему, в ней плохо?

— Больно уж гладко в ней все получается. А в жизни оно все гораздо сложнее. Только вот почему-то об этом не пишут. — Солдат шумно вздохнул и замолчал. И вдруг, решительно тряхнув головой, громко сказал: — Я вот, к примеру, хотел дезертировать.

Николай увидел в зеркальце его лицо. В нем было что-то вызывающее, но не нахальное: в его выражении было больше боли, чем злости. Николай догадался, что у солдата случилась какая-то беда.

Люди по-разному переживают свое горе. Одни замыкаются в нем, переносят его в одиночестве и в этом своем одиноком самоистязании могут значительно преувеличивать постигшее их несчастье. Другие, напротив, ищут случая кому-то излить свое горе. Что заставило солдата заговорить о своей беде, понять было трудно. Николай ждал, что он скажет дальше, и боялся, как бы солдат опять не ушел в себя, не замкнулся и не вернулся к тому страшному решению, о котором так неожиданно объявил и последствий которого, может быть, не сознавал. Николай почувствовал, как весь внутренне напрягся, опасаясь неосторожным словом, взглядом или движением отпугнуть солдата, заглушить возникшую в нем потребность рассказать о своей печали.

Он полез за папиросами, закурил и, торопливо глотая дым, стал ждать. И кто знает, может быть, именно это и было единственно правильным его решением, а точнее — единственно верным его поведением, потому что сейчас он ничего не решал обдуманно, а лишь подчинялся движению своей души.