Большой вопрос

С преподавательницей у нас оказались общие интересы, вкусы, и мы решили переписываться. Меня интересовала ее дальнейшая судьба, хотелось знать, удастся ли ей защитить свою кандидатскую диссертацию. Я, в свою очередь, обещал новой знакомой прислать свой реферат на тему: «Мораль коммунистическая и мораль буржуазная». И вот тут я допустил нечто такое, что, во всяком случае, не имеет ничего общего с коммунистической моралью, но понял я это, к сожалению, позднее. Я дал учительнице адрес своего друга, выдав его за свой. Я сделал это из боязни обидеть жену: я не знал, как она отнесется к моей новой дружбе, — не подумала бы чего-нибудь плохого, не поддалась бы слухам о курортных нравах.

Тогда же я решил, что в подходящую минуту расскажу жене обо всем. Но когда я приехал домой, всё курортное сразу отошло на второй план, и по правде говоря, забылось.

Месяца через четыре после возвращения из отпуска друг позвонил мне на работу и сообщил, что на мое имя получено письмо.

Вечером того же дня я должен был читать лекцию на мою любимую тему: «Мораль коммунистическая и мораль буржуазная». Перед лекцией я зашел к другу, пробежал письмо и сунул его в портфель. Письмо было теплое, дружеское; конечно, оно посвящалось воспоминаниям о Гаграх, но среди воспоминаний было несколько таких, которые без комментариев могли показаться подозрительно интимными.

Больше всего удивило и, откровенно скажу, не понравилось мне то, что она называла меня Жоржем, а один раз даже «милым Жоржем». Я не ожидал от нее этой вольности: она ведь отлично знала, что я женат.

Я решил после лекции перечесть письмо, а потом уничтожить.

Надо же было случиться так, что Ольга Ивановна за две минуты до лекции зашла ко мне. Правда, зашла не случайно: по ее просьбе я купил «Честь смолоду», книгу Аркадия Первенцева. Книга была в портфеле, портфель на вешалке. Я сказал жене, что покупка в портфеле, пусть она возьмет ее вместе с портфелем. Гардеробщик знал Ольгу Ивановну и выдал ей портфель.

Слушателей собралось, как всегда, много.

Примерно на середине лекции я вспомнил, что письмо осталось в портфеле, и ужаснулся: не наткнулась бы на него жена! При этой мысли меня прошиб пот, я запнулся, голос сорвался, — среди певцов это называется «пустить петуха».

Кое-кто из слушателей иронически улыбнулся. Мне стало не по себе.

«Теперь позвольте перейти к рассмотрению так называемых родимых пятен, — сказал я твердо, — пятен, которые мешают нам двигаться более убыстренными…»

Сказал и споткнулся; вспомнил: «Жорж… Милый Жорж». На конверте чужой адрес… Минуту я молчал. В зале зашептались. «Обнаружит или не обнаружит?» — с мучительной настойчивостью стучало в голове. Я сказал несколько слов и снова сделал длинную паузу. Сотни глаз вопросительно смотрели на меня, но я видел не лица, а сплошное серое полотно с огромными малиновыми кругами. Где-то в конце зала на этом полотне смутно вырисовывался силуэт жены… она роется в портфеле, берет книгу… «Обнаружит или не обнаружит?» В зале зашумели: я, кажется, вслух произнес эти неприятные для меня слова. Напрягаю остатки сил и объясняю: «Мне худо, товарищи… простите».

Опустив голову, сгорая от стыда, я медленно прошел через переполненный зал. Аудитория молчала.

Домой я бежал опрометью, как мальчишка, куда только девалась моя неуклюжесть!..

Я благодарен вам, товарищ судья, что вы внимательно выслушали меня и не осмеяли. Впрочем, если вы когда-нибудь и посмеетесь над моим «происшествием», честное слово, я не буду на вас в обиде. Пороки надо устранять любым путем, в том числе и смехом.

До самого дома меня подхлестывали, стучали в моей одеревеневшей голове всё те же жгучие слова: «Обнаружила или не обнаружила?», «Обнаружила или не обнаружила?». Вот я и дома. Открываю своим ключом дверь, крадучись прохожу коридор… В столовой полумрак. У среднего окна спиной ко мне сидит Ольга Ивановна. Я притаился в дверях. С чего бы мне начать? Может быть, кашлянуть… Я этого сделать не успел: жена встала, включила свет и сказала:

— Ну что же, милый Жорж… Входите!..

ОТЕЦ

Осенью 1941 года, находясь на Северо-Западном фронте, в районе Валдайской возвышенности, Федор Иванович Гвоздев получил небольшую посылку из Ленинграда. В ней оказалась пара фланелевого белья и два письма: одно от жены, другое с незнакомым почерком на конверте. Первое письмо Гвоздев прочитал с большим волнением и радостью. Хотя в осажденном Ленинграде было нелегко, жена ни на что не жаловалась: она молодец, выносливая, жизнерадостная, чуткая. Дети — Нина и Володя — тоже живы и здоровы. Они совсем еще крохотные: Нине два года, Володе — четыре.

Тут же по просьбе однополчан Гвоздев прочитал письмо вслух. Был горд и счастлив и как муж и как отец. Но это счастье безнадежно истребило второе письмо:

«Любезный Федор Иванович! Пишет вам соседка по квартире Таисия Валериановна. Душевно сожалею, что пишу это письмо, побуждаемая не радостью, а большим горем, — погибла ваша супруга Елизавета Петровна. Вчера днем она поехала трамваем на главный почтамт, чтобы отправить вам посылку. В это время чужеземные изверги снова стали обстреливать город. Один из снарядов ударил в трамвай. В живых осталось всего несколько человек, в том числе и я: мы с Лизой ехали вместе. Посылку вашу я взяла домой, расшила… вложу в нее это свое письмо, снова зашью и всё отправлю вам как есть… Детей не бросим и будем в дальнейшем сообщать вам о них».

Гвоздев с трудом дочитал страшное письмо.

С этого памятного дня прошло много лет, много было пережито, многое тяжелое забылось, а вот потеря жены до сих пор лежала на его сердце как самое большое горе. Это горе не могли заглушить ни радость победы, ни встреча с детьми, которых спасли добрые люди. Любовь к Лизе, память о ней мешали Гвоздеву связать свою личную жизнь с другой женщиной, создать новую семью.

И всё же, после долгих размышлений, Гвоздев женился. Это произошло весною сорок восьмого года, и произошло это так.

В устройстве быта вдовому человеку стала помогать Машенька Рубцова, учетчица цеха, где работал Гвоздев. Девушка очень быстро нашла общий язык с детьми Федора Ивановича — Ниной девяти лет и одиннадцатилетним Владимиром, и через некоторое время поняла, что не просто дружески привязалась к передовому рабочему завода, хорошему товарищу по работе, но и полюбила его. Как ни странно, но эту любовь Машеньки последним заметил сам Федор Иванович. Товарищи советовали ему жениться, говорили, что лучшей жены для себя и матери для своих ребят он не найдет; ничего не значит, что Федор Иванович старше Машеньки на двенадцать лет.

Машеньку, когда она думала о своем будущем, тоже не тревожила эта разница в возрасте; наоборот, порой ей казалось, что она даже старше Федора Ивановича, зрелее, особенно в хозяйственных вопросах. Что же касается детей, то она уже полюбила их. Машенька твердо верила, что принесет в дом Федора Ивановича радость, заменит ребятам мать, а ему…

И тут у нее всегда ныло сердце. Что это? Неужели она ревнует Федора Ивановича к покойной жене, к прежней его любви? Какая глупость! Если это действительно ревность, с нею-то она справится, пусть только осуществится ее затаенная мечта…

Мечта Машеньки осуществилась, и осуществилась она как-то слишком просто, несколько даже обидно просто для молодой, впервые полюбившей девушки.

— Ну что ж, Машенька, — спокойно сказал Федор Иванович, — видимо, нам с тобой судьба пожениться. Мы будем друзьями, создадим хорошую жизнь и себе и детям…

И всё. Ни слова о любви! Неужели так бывает?..

— Я подумаю, Федор Иванович, — тихо сказала Машенька и решила, что прежде всего она должна узнать истинное его отношение к себе: он женится на ней, потому что любит ее или потому, что ему нужна выгодная домработница? Если окажется последнее, тогда пропади всё пропадом: она порвет с Гвоздевым, уйдет из цеха, а может быть, и с завода, чтобы никогда не встречаться с этим человеком.