Страница 43 из 117
— "Мы с Юлей", — сказал он. — Ох уж этот детский сад. Вы с Юлей!
— И… и с Лешей тоже, — она не посмела сказать "с Андреем". — Нельзя молчать, когда любишь.
— О да, вы специалисты в области чувств — и ты, и Юля, и особенно Леша. Боже мой, почему это дети и женщины так любят выяснять отношения?
— Не смей так разговаривать со мной, — Саша остановилась. — Я могу плохо сказать, могу бестолково сказать, пускай я глупая, но я правду говорю. Скажи, разве у нас с тобой сейчас так, как прежде? Как должно быть?
— А разве мы прежние? — тихо сказал он.
— Я — такая же, как была, — ответила Саша с отчаянием, — а ты — вот ты действительно другой. И я вижу, до тебя не достучишься.
— Скажи, у Москвина был хороший характер?
До сих пор он говорил сухо. Сейчас в его голосе прозвучало бешенство.
— У Андрея? — Похолодев, Саша остановилась, провела рукой по глазам. — Да, хороший.
— А у меня плохой. Отвратительный. И я должен был сказать тебе об этом давно. Потому что…
Но она уже не слышала. Ступая по лужам, не замечая дождя, она почти бежала к дому.
…Ночью, прижавшись щекой к подушке, Саша думала о том, что случилось. Сейчас пойму, — говорила она себе, крепко закрыв глаза. А что тут понимать? Все ясно, надо только заставить себя поглядеть правде в лицо.
Дождь стучит в окна. Сквозь мгновенный хрупкий сон Саша вновь и вновь слышит неприязненный голос. От горя она просыпается и чует: Митя не спит. Они лежат рядом,
Затаившись, боясь шевельнуться. Одиночество — страшное слово. Оно горько, когда человек один. Теперь она знает: одиночество вдвоем — горше всего. Тут не помогут ни слова, ни объяснения. Не проломить эту стену, выросшую между двумя людьми, ни боли, ни слезам. Как же это случается? Как это случилось у них? Раньше не то что слово улыбка, взгляд все было дорого и понятно. А сейчас — кричи, молчи, умри, а сердце в ответ не тронется.
"Не любит, не любит, не любит", — повторяла про себя Саша.
И вдруг рядом тихо сказали:
— Люблю. — Горячее дыхание обожгло ей щеку. — Как же ты этого не понимаешь, не слышишь?
Митины губы прикоснулись к Сашиной руке. Она не смела откликнуться. Ведь так бывало уже, и не раз: темный день, молчание, а потом ночь — и вновь тепло, которое позволяло жить дальше, верить и ждать. А наутро все то же" И все тише и глуше становился Сашин отклик, и все меньше запасы доверия и щедрости. И в ответ на движение руки, на слово "люблю" — только боль.
И Митя почувствовал это — как раньше, когда все слышал в ней и угадывал. И с проникновением, которое одно только переворачивает душу, пришли единственные слова, те единственные, которые помогли бы ей понять и простить:
— Мне очень плохо. Поверь, если можешь. Перетерпи, если можешь. Худо мне, понимаешь? Милая моя… Что бы я был без тебя?
И она услышала, и осталась рядом, и простила, как оставалась постоянно, как прощала прежде. Она забыла потому, что нужно было забыть… До следующего удара, до новой обиды и горечи.
— Мама, Сережа говорит, что Митя мои папа. А я ему объяснила, что он Митя, а не папа.
— Мама, Сережа меня стукнул!
— Ты сама его ударила…В глазах слезы:
— Ты меня совсем не жалеешь. Одну только Катьку жалеешь, а больше никого…
Анюта планет по каждому поводу и без повода. Уронила хлеб — плачет. Оступилась — упасть не упала, только оступилась — плачет. Не сразу ответили ей на вопрос — в слезы. Раньше этого не было.
— Моя мама, моя… И Катина, и Катина…
— Мама, ты меня любишь?
— Очень.
— А почему же все время смотришь на Катеньку?
Увидела, как Митя, лаская Катю, поцеловал ее в лоб. Только он ушел, Анюта мне:
— Мама, поцелуй меня в лоб! — И чуть погодя:
— Нет, Митя меня не любит. Он одну Катьку любит.
Анюта:
Лети, лети, лепесток, Через Запад на Восток, Через Север, через Юг, Возвращайся, сделав круг, Облети вокруг земли, Быть по-моему вели.
Вели, чтоб Катя скорее выросла и чтоб кончилась война!"
На Аню не стало никакой управы. Анисья Матвеевна была занята хозяйством и Катей. Саша и Митя работали. Аню тоже целиком поглотил тупик, их маленькая улица, похожая на большой московский двор.
Чем они были там заняты, что было их жизнью — Бог весть!
Их было много — москвичи, ленинградцы, местные. Были у них свои тайны, свои ссоры и примирения. Аня приходила домой только поесть. Она вся была там — за порогом. Однажды Саша взялась приводить в порядок Анино пальто — пришивала пуговицы, положила заплату на воротник, и вдруг из кармана посыпались разноцветные стеклышки.
— Это я выменяла. Я дала три фантика, а Валька мне вот это, розовое. Посмотри в него, мама, все будет розовое. Красиво, да?
— Ты больше так не делай, — неуверенно сказала Саша, — меняться нехорошо.
— А почему?
— Потому что нехорошо! — ответила Саша.
— А почему? — снова спросила Аня. Да, почему, почему? Саша каждый день говорила Ане:
"Вычисти зубы… вытри ноги… не шуми… не трогай Катю грязными руками!" Но у них давно уже не было своих, прежних долгих разговоров обо всем на свете, и Саше казалось, что она растеряла все слова. И она подумала: как, наверно, Ане скучно слушать про зубы, руки и ногти — каждый день одно и то же! Ну, а как же быть? Что делать? И времени нет, и души свободной нет!
Иногда это болело, как укор. Когда Саша шла через весь город на работу, ей вспоминалось: давно она не сидела у меня на коленях. Вчера она подошла, а тут закричала Катя. И опять было не до нее. А утром сегодня, когда я кормила Катю, как она подошла, как беззлобно, как нежно, с каким восторгом гладила Катину головку: "Мама, она красивая, да? Правда, она красивая?"
Бегут, бегут мимо улицы, вот и больница. Дом отступает. Вот они, новые — мальчик, — кто и откуда? Не важно! Он — ее. Вот девочка Валя — чья она? Не важно. Четвертый день она лежит и не ест. Саша терпеливо поит ее с ложечки. Но она выплевывает, захлебывается. Саша поит ее из пипетки, по капле. А за спиной зовут, стонут, плачут другие дети.
Говорят про трамвай, что он — не резиновый. Но, видно, сердце у человека резиновое. Сколько их было тут — и каждому сердце отзывалось.
Девочка стала такой худой, что Саша с опаской поднимала ее над кроватью, чтоб перестелить простынку. Когда Валя засыпала, Саша прислушивалась — дышит ли. Шарафат два раза давала девочке кровь для переливания, но даже эта молодая живая кровь не могла вернуть ей силы.
Синие десны. Беспомощный оскал зубов. Желтоватые белки. Серая бескровная рука на больничном сером одеяле. "Жива ли?" — думала Саша, подходя к ней каждое утро. Ее встречал бессмысленный, остановившийся взгляд. И вот однажды она пришла, а кроватка была пуста. Это случилось ночью. "И я еще смею, я смею, я смею, — говорила себе Саша, — смею на что-то жаловаться, о чем-то горевать? Вот оно — горе, единственное, непоправимое". Ей все казалось, нет, она была уверена, что ребенка можно было спасти. Но что же, что все они упустили? Она не знала.
Возвратилась домой, не здороваясь, перешагнула порог, сняла пальто и вымыла руки. Катя гулькала, Аня гремела над ней погремушками. Мити не было.
И вдруг дверь распахнулась, на пороге стояла хозяйка.
— А ну, поди сюда, — сказала она Анюте, — а ну, погляди мне в глаза! Нет, ты глаз своих бесстыжих не отводи, ты признавайся!
— Что она сделала? — спросила Саша.
— А вы у ней спросите! Ну и мать! Ну и семья! Да я пироги нарочно пересчитала, а она, гляжу, все вертится, все вертится!
— Не брала, не брала я вашего пирога! — виновато, голосом, привыкшим оправдываться, закричала Аня. — И не заходила я даже на кухню! 1
— Ага, знаешь, что на кухне стоят?
— Аня, это правда? — спросила Саша.
— И совсем даже не правда! — Аня плакала в голос.
— Мама, это я взяла! — В комнату вошла Зоя. — Это я взяла.