Страница 107 из 117
Первый, к кому она подошла, был Добровольский. Юноша уже проснулся и встретил ее улыбкой.
— Мне легче. Гораздо легче. Скоро доктор придет? Саша не ответила. Она посмотрела температуру:
Нормальная.
И день завертелся, привычный день: уколы, перевязки, терпеливый разговор с больными: "Не волнуйтесь… пройдет… Рука будет здорова…"
Почему же они глядят так тревожно? Почему Добровольский спрашивает:
— У вас что-нибудь случилось?
Баба, баба, не умеешь держать себя в руках, ничего не умеешь скрывать.
— Нет, Коля, ничего не случилось. Я просто не спала сегодня. И устала.
— Сестрица! — весело говорит толстый продавец специализированного винного магазина. — Вот какое я открытие открыл, медицине полезно знать: промочишь горло, ноги
Не ходят, промочишь ноги горло болит. А? Могу я быть
Доктор наук?
— Сестрица! Мне от этого лекарства хуже! — говорит больная из четвертой палаты. Ей все время кажется, что все лекарства отравлены.
— Александра Константиновна, по-моему, этот градусник неверно температуру показывает. Он испорчен, взгляните!
— Дочка, поди-ка сюда, посмотри, красное вокруг — это к чему же?
— Вот придет доктор, спросим его про лекарство… Градусник в порядке, Юрий Петрович… Краснота пройдет, это всегда так бывает сначала…
Нет, она ничего не перепутала, все сделала как надо.
— Королев не явился! И не удосужился позвонить! Это уж ни на что не похоже! — услышала она голос Прохоровой.
День кончился. Только сейчас она поняла, как устала. Домой. Уснуть. Да, она уснет, уснет, едва опустит голову на подушку. А завтра… Завтра она все обдумает и поймет.
Кто это там, на той стороне улицы? Да, это он. Она совсем не вспоминала, не думала о нем сегодня. Зачем же он пришел?
— Бедная моя, — говорит Митя, беря ее под руку. — Ты очень устала?
— Очень.
— Хочешь, пройдемся немного, подышим?
— Нет. Я хочу домой. Спать. Ты из дому?
— Как малыш?
— Девочки от него не отходят. А он возится с машиной. Ко мне пошел сразу. Сидел у меня на руках, беседовал о жизни.
Лучше бы он не приходил. Нет ей, как прежде, облегчения от его голоса, от тепла этой руки. Она теперь привыкла быть одна или с детьми. Ей с ним неловко, непросто. Весь день — когда она о нем не помнила — было легче. Вот все, что она понимает.
— Тетя Саша, ты моему папе сестра. Да.
— Ты по нему скучаешь?
— Очень.
И больше ни слова.
На днях он сказал Анюте:
— Аня, большие не скажут, а вот ты скажи: скоро мой папа приедет?
Он ходит за Анютой следом и сейчас сидит у нее на коленях, прислонясь головой к ее плечу. Катя маячит тут же, вздыхает: то ли ей самой хочется поближе к Феде, то ли ей досадно, что не она на коленях у Ани.
— Катя, — говорит Аня, — давай возьмем Федю в братья! Федя, хочешь к вам в братья?
— Хочу! А ты отдашь мне это перышко?
— Вот ты какой! Сразу и перышко!
— Анюта, отдадим, отдадим! Федя, нравится тебе эта коробочка? Хочешь, я тебе ее подарю?
— Хватит у него барахла и без твоей коробочки! Давай, Федор, спать ложись. Уже девятый час.
И пока Анюта раздевает малыша, Катя переносит тетради и учебники в другую комнату — здесь погасят свет, чтоб Федя поскорее уснул.
И вот они втроем, каждая занята своим делом: девочки делают уроки, Саша читает.
— Мама, — говорит Аня, оторвавшись от задачи, — послушай, мы говорим Ольге Васильевне, нашему завучу: "Можно мы вместе с мальчиками из девятьсот восемьдесят пятой школы организуем фотокружок?" А она отвечает: "Нет, нельзя. Думаете, я не знаю, как фотографируют?" Мы говорим: "Как? Обыкновенно!" А она усмехается и говорит: "Да, а проявляют в темноте". Ты подумай только, мама!
Катя удивлена:
— Мама, а что она хотела этим сказать?
— Грязный она человек, вот что я тебе скажу, мама… Ты всегда защищаешь учителей, а тут ты не можешь ее оправдывать! А, мама?
— Верно, не могу!
Катя раскрашивает географическую карту. Она очень старается, наклонила голову набок и чуть высунула язык.
— Вот читаю я книги, — говорит Аня, — возвращается человек с войны — слепой там или без ног. И жена его принимает, и писатель говорит: вот какая хорошая женщина, какая героиня. Мама, что ж тут такого? Вот Семен Осипович с молодости слепой, и Антонина Алексеевна с ним рядом всю жизнь. Нет, когда любишь, ничего не трудно!
Тихо скрипнув дверью, входит Анисья Матвеевна.
— Говорила я тебе, — обращается она к Саше, — вот, пожалуйста, уже и Катерина все про Федю знает. Сегодня на кухне Нина Георгиевна спрашивает: "А вот у вас мальчик живет, где же его родители?" А Катерина: "Мать умерла, а отец далеко… Но он ни в чем не виноват, и его скоро выпустят".
— Катя, как же так… Зачем же ты?!
— Мама, но это же правда! Почему же нельзя говорить, если правда?
— А почем ты знаешь, может, он виноват, отец его? — с сердцем говорит Анисья Матвеевна. — Что вы всем верите без разбору? Не станет народ зря говорить. А мне вчера в магазине сказали: в аптеку на Тверской Ямской привезли отравленные бинты и вату отравленную.
— Глупости все это, глупая, черная ерунда, — в тоске говорит Саша.
— Откуда ты можешь знать? А в родильном доме на Соколе всем мальчишкам, что родились, смерть вспрыснули. Это тоже, скажешь, ерунда? И помалкивай ты за ради Христа перед девчонками.
— Когда я буду учительницей, — говорит Аня, — я никогда не буду врать детям! Нет, я всегда буду говорить им правду, о чем бы они ни спросили!
Она отодвигает тетради. Катя, застыв с красным карандашом в руках, не мигая глядит на сестру.
— Я так буду ребят воспитывать, — говорит Аня, — чтобы они ничего не боялись! Чтоб никого не боялись! Что своего добивались!
На столе, покрытом зеленым сукном, стоит графин. И стакан… За столом сидят доктор Темкин, доктор Федоровская, доктор Аверин. Он председательствует, а сестра Левашова ведет протокол.
На повестке дня — состояние политмассовой работы в третьем хирургическом отделении. С докладом выступает старшая сестра Алевтина Федоровна Прохорова. Да, она уже не ночная, она старшая.
Саша сидит почти в углу небольшого зала, в котором обычно устраиваются собрания. Рядом окно, за окном черный сентябрьский вечер. Саша смотрит на Прохорову. У нее белое, плоское как блин, непреклонное, непоколебимое лицо. Оно, пожалуй, вдохновенное, это лицо, глаза блестят, и рука поднята.
— Мы потеряли бдительность, рядом с нами орудовал враг, а мы его не разглядели. А разглядеть при бдительности было нетрудно. Доктор Королев унижал все наше, все советское. Он жил с оглядкой на заграницу. Он говорил, что в Копенгагене больницы лучше, чем в Москве. Все это слышали. А кто дал ему отпор?
Прохорова делает паузу. Из глубины зала раздается чей-то голос:
— Только вы, Алевтина Федоровна.
— Я не о себе говорю. Я говорю про весь наш коллектив — мы были недостаточно бдительны. Операционная сестра Ветлугина сможет подтвердить, что Королев в некоторых, нужных для него случаях давал ей не правильные указания. Например, в конце этого года во время резекции легкого…
За окном урчит гром, вспыхивают молнии — беснуется поздняя осенняя гроза.
— Я предпочел бы обойтись без этих дешевых световых эффектов, — говорит за спиной Саши молодой доктор Коля Великанов.
Правда. Как в плохой пьесе: глухой гром, стремительные голубые молнии. В зале полутемно, в бедной люстре под потолком из шести лампочек горят только три. Ветер вдруг изо всех сил толкает окно. Оно распахивается, повалив на пол цветочные горшки с бегонией и кактуса ми. Высокий лимон в маленьком, не но брался было рухнуть, покачнулся, но раздумал и остался на месте. Саша хочет закрыть окно и долго не может справиться: рамы рвутся у нее из рук. Встает Коля Великанов и на своих длинных ногах идет на помощь. Он обуздал окно, но уронил горшок с лимоном — на подоконнике и на полу у окна целое побоище.