Страница 41 из 94
А виновник всего этого скандала не только убирался, но уже вовсе собрался; он сидел в своей каморке перед засаленным столом; на стуле же с ним лежал всего только свернутый один узелок. Он уходил ныне из этих мест в места лесные, далекие, вольные: давно уже он помышлял о побеге из наших мест; все-то к братьям он, голубям, приставал: дали бы ему порученье они такое, чтобы вовсе из наших мест можно было бы Степке бежать; опостылели ему наши места; опостылело ему видеть, как Матрена барина ему, Степке, предпочла; но еще более было Степке постыло смотреть, как родитель его за Матреной шпионничал; видеть родителя Степка не мог, а невольно сам дозирал за его шпионством, да и накрыл родителя своего прямо-таки на злодейском поступке; в прошлую ночь, как слонялся Степка у избы Куде-яровской, видел он довольно-таки явственно, как родитель его, без картуза, в одной рубахе, копошился у избы, таскал хворост, облил его из бутылочки чем-то (керосином, верно), да и стал чиркать спичкой; еще немного, — и встал бы красный петух над избой столяра; ну, Степка, разумеется, это, цыкнул: родитель его — стрекача.
Вот нонче они и сосчитались. И не так бы его еще Степка избил; давно бы его избил; ну да — черт с ним; голуби уже знали от Степки об умыслах лавочника; одного человека такого приставили, еще кто кого — бабушка надвое сказала.
Беспрепятственно Степка теперь покидал те края, где буйная его протекала жизнь; и вот он задумался, понесла его мысль (парнишка недаром сочинителем вышел): вздумалось молодцу на прощенье перед уходом из родителева дома, где — как-никак — покойная мать баловала его — вздумалось ему написать вступленье к замышленной повести; достал Степка свою засаленную тетрадь и теперь ржавым пером выводил такое вступленье: «Все было тихо; вся деревня спала; только где-то мычала корова да лаяла собака, да ставни скрипели на своих заржавленных петлях, да ветер завывал под крышей… И выходило, что было вовсе не тихо, а, напротив того, очень даже шумно — неугодно ли, пожалуйте…»
Когда затеплились звезды, Степкин черный силуэт потянулся вдоль освещенной сиянием дороги, становясь все меньше, все меньше, и, наконец, точно слился с далекой темной фигуркой, искони грозившей селу. Больше не возвращался Степка в Целебеево никогда: знать, дни свои он упрятал в леса; быть может, там, на севере, черный, волосами обросший схимник, в кой век выходящий на дорогу, и был прежний Степка, если Степку не скосила злая казацкая пуля, или если его, связанного, в мешке, виселица не вздернула к небесам.
В Овчинникове
— Остгяк!.. Ужасный остгяк!..
— Ну?
— Невегоятный, чудоищный остгяк!
— Ну, ну??
— В одном благогодном семействе подьетает к гоялю и, знаете, эдакую гуйяду… «Иггаете?» — спгосийя хозяйка… — «Иггаю-с». — «Ах, сыггай-те, пожагуйста!..» И пгедставьте себе, что он ответий?
— ???…
— Судагыня: я иггаю только… — гьязами!
— Хи-хи!
— Ха-ха-ха-ха!
— Кхо!
— Чеавек! Бегогоговеньких! — вскричал генерал Чижиков с певицей на коленях.
— Ну, и где же он, генерал?
— Спийся — сгагел от пьянства; сам видей у него во гту синенький огонек!
— Ну?
— Пгопитайся спигтом, как фитий: спичка его зажгья бы.
— Хи-хи!..
— Ха-ха-ха!..
— Кхо!..
— Чаевек! Бегогоговеньких! — вскричал генерал Чижиков с певицей на коленях.
— Откуда у вас, генерал, завелись денежки?
— А?
— Ну-ка?…
— Служащий из ломбарда божился, что вы изволили заложить чудеснейший бриллиантик-с — хи, хи!..
— Надеюсь, не краденый?
— Хи, хи!
— Надеюсь! — иронически похохатывал генерал…
— Нет, господа: дело не в том — что там: подите рассказывайте… Как бы ни так! А вот я вам расскажу: мой приятель — так у него названия наливок, настоек и вин — в алфавитном порядке, от «а» до ижицы включительно… А то, что там — «сгорел»: как бы ни так! Вот приятель мой: бывало, к нему приедешь, сейчас это он тебе смесь на слово «абракадабра» предложит, либо на слово «Левиафан[75]»; «абракадабра»: «а» — анисовки подольет; «б» — барбарисовки; «р» — рислинга; и так далее; выпьешь — готов!
Так рассказывал осоловевший земский начальник из Чмари, махая рукой.
Затканный розовым шелком, огнями сиял кабинет: то и дело в двери врывался лакей; влетали и вылетали певички; губернские богатеи и дворяне в непринужденных позах разваливались кто на софе, кто на диване, кто на столе, а седеющий без сюртука красавец, так тот, стоя спиной к пьянино, шлепнулся вдруг на клавиши и вздыхал:
— Лучшие годы, лучшие годы! Москва — Благородное Собранье: а? Где это?
— А? Где это? — раздалось из угла.
— Мазурка: тра-рара-та-трарара! В первой паре — граф Берси-де-Вгреврен с Зашелковской, во второй паре…
— Во второй паре — полковник Сесли с Лили, — перебил голос из угла.
— Да: во второй паре полковник Сесли с Лили. Лучшие годы! А теперь: полчетверти в день!
— Какой там: я так давно переехал на четверть! — раздалось из угла…
— Может, у вас еще есть какой бриллиантик? — наклоняется к генералу толстяк, случайно попавший в дворянскую эту компанию. — Я бы ему уж нашел сбыт…
— Душка, подари его мне! — приникает к Чижикову певица…
— Что вы — никогда! Искьючитейный сьючай, когда пгиходится гасставаться с фамийными дгагоценностями: что пгикажете деять — вгеменная нужда! — конфузится генерал.
А сбоку раздается:
— Театр! Оперетка… Помнишь «Maskottе»… Чернов, Зорина[76] и незабвенное: «Каа-к я люю-блюю-уу-уу гуу-сят».
— «Аа яя люю-блюю-уу-уу яя-гнят», — подтянул голос из угла.
— «Как аании кричат: гау-гау-гау»…
— «Как заголосят: бээ!» — раздалось из угла.
— «Гау-гау-гау — бээ!»
— «Бээ!!»
— «Бээ!!» — подхватили хором седеющие дворяне, вспоминая молодость, незабвенную Москву, незабываемую «Maskotte»…
Обливался вовсе испариной сидевший в углу Лука Силыч; не поблескивали его сегодня глаза; намалеванная певичка не посиживала у него на коленях сегодня; явственней над шампанским согнулась спина; явственней под глазами повисли мешки; седая бородка дрожала явственно под губой, и серая явственно дрожала клетчатая коленка: его била дрожь — вот уж который, который раз; сладкая слабость и головокруженье уносили его домой, к Аннушке к Голубятне; что певички! Вот Аннушка — так уж Аннушка! Около месяца, как, тайно от самой, по его, Луки Силыча, настоянью она приходит к нему по ночам — спать вместе; пьют по ночам они сладкие вина — и, ну, всяким, забавляются меж собой; после же тех ночей — пуще прежнего слабость одолевает; вовсе на старости лет как последний мальчишка, или того хуже: как последний скот втюрился он в босоногую женину ключницу… Что певички! Аннушка — так уж Аннушка! Трясется коленка, бородка, паучьи пальцы, бокал; золотые капли, холодные капли шампанского расплескались на стол. Думает он: к Аннушке бы! От всего теперь здесь Луку Силыча мутит: от дворянчиков — мутит; ишь — пьяные рожи; собрались в губернское земское собранье — спасать Россию от революции; как же! От торгового люда Луку Силыча мутит; от шампанского — мутит; а пуще всего замутило от генералишки, от Чижикова; гадость от генералишки; натаскал за известный процент ему векселей Граабеной баронессы; Граабена у него в руках, генералишка же теперь ему вовсе не нужен; опивало он, обжирало, да к тому еще — и вор, сыщик и скандалист.
А генералишка там перешептывается в углу:
— Ну, пожагуй, я вам покажу бгиллианты…
— Да, сновиденья все полны знааченья…
— Даа, -
— снаа-вии-денья все праароочества…
— Паа-лныы… — ревут пьяные баре, и глаза их хотят выскочить из орбит; один обращается в пение к другому; другой делает жест первому; иной, выпятив шею, клюет в потолок носом; иной с певичкой куда-то скрылся давно.
75
Левиафан — в библейской мифологии огромное морское чудовище, напоминающее гигантского крокодила.
76
«Маскотта» (в России шла также под названием «Красное солнышко») — оперетта французского композитора Одрана Эдмона (1842–1901). Зорина (наст, фамилия — Попова) Вера Васильевна (1842–1903) — русская опереточная певица. Белый, возможно, путает певца А. Д. Давыдова (1849–1911), постоянного партнера Зориной, с популярным в 1900-х гг. автором оперетт M. M. Черновым (1879–1838).