Страница 40 из 94
Но Дарьяльский не отвечал: он оглядывал книжные полки; странные на полках тут были книги[74]: Кабалла в дорогом переплете, Меркаба, томы Зохара (всегда на столе в солнечном луче золотилась у Шмидта раскрытая Зохара страница: золотая страница вещала о мудрости Симона Бен-Иохая и бросалась в глаза удивленному наблюдателю); были тут рукописные списки из сочинения Lucius Firmicus'a, были астрологические комментарии на «Тетрабиблион» Птоломея; были тут «Stromata» Климента Александрийского, были латинские трактаты Гаммера и среди них один, «Baphometis Revelata», где прослеживалась связь между арабской ветвью офитов и темплиерами, где офитские мерзости переплетались с дивной легендой о Титу-реле; были рукописные списки из «Пастыря Hародов», из вечно таинственной «Сифры-Дезниуты», из книги, приписываемой чуть ли не Аврааму, — той «Sepher», относительно которой рабби Бен-Хананеа божился, будто ей он обязан чудесами; на столе были листки с дрожащей рукою начертанными значками, пентаграммами, свастиками, кружками со вписанным магическим «тау»; тут была и таблица с священными гиероглифами; старческая рука изображала венец из роз, наверху которого была голова человека, внизу голова льва; с боков — головы быка и орла; в середине же венца были вписаны два перекрещивающихся треугольника в виде шестиконечной звезды с цифрами по углам — 1, 2, 3, 4, 5, 6 и с вписанным числом посредине — 21. Под эмблемой рукой Шмидта было подписано: «Венец магов — Т=400»; были и другие фигуры: солнце, ослепляющее двух младенцев, с подписью: «Quilolath — священная правда: 100»; Тифон над двумя связанными людьми, под которым Шмидт надписал: «Это есть число шестьдесят, число тайны, рока, предопределения: т. е. пятнадцатый герметический глиф „Xirоп“». Еще вовсе непонятные тут были слова: «Атоим, Динаим, Ур, Заин». Сбоку на стуле лежала мистическая диаграмма с выписанными в известном порядке десятью лучами-зефиротами: «Кеther — первый зефирот: риза Божья, первый блеск, первое иссиявание, первое излияние, первое движение, премирный канал, Сanal is Supra-mundanus» и восьмой зефирот, Iоd, с подписью: «древний змий». Были странные надписи на белом дереве стола, вроде: «прямая линия квадрата есть источник и орудие всего чувственного» или: «все вещественное вычисляется числом четыре».
Из книг, значков и чертежей поднималась лысая голова Шмидта и старческий голос продолжал Дарьяльского вразумлять:
— Юпитер в Раке предвещал бы тебе возвышенье, благородство и жреческое служение, но все то опрокинул Сатурн; когда Сатурн войдет в созвездие Водолея, тебе угрожает беда; а вот теперь, в эти дни — Сатурн в Водолее. Я тебе в последний раз говорю: берегись! ведь и Марс — в Деве; все то можно бы избежать, если б Юпитер в годовом твоем гороскопе оказался в месте рождения; но Юпитер — в месте судьбы…
И Петр потрясен: он вспоминает прошлые годы, когда Шмидт его судьбой руководил, открывая ему ослепительный путь тайного знания; он было уже чуть не уехал с ним за границу — к ним, к братьям, издали влияющим на судьбу; но Дарьяльский смотрит в окно, а в окне — Россия: белые, серые, красные избы, вырезанные на лугу рубахи и песня; и в красной рубахе через луг к попику плетущийся столяр; и нежное небо, ласковое. Вот обертывается на прошлое свое Дарьяльский: отворачивается от окна, от в окне его зовущей и погибающей России, от верховного нового владыки его судьбы, столяра; и говорит Шмидту:
— Я не верю в судьбу: все во мне победит творчество жизни…
— Астрология не учит власти фатума. Тот говорит: мысль и слово создали и мир, и всемогущество, и семь духов гениев-покровителей, проявившихся в семи сферах; их обнаружение и есть судьба; человек поднимается по кругам: в круге луны сознает бессмертье; в круге Венеры получает невинность; на солнце выносит свет; у Марса учится кротости; у Юпитера — разуму; созерцает на Сатурне правду вещей.
— Ты угощаешь меня «Пастырем народов», на котором лежит печать позднейшего александризма; мы, филологи, любим исконное, а исконной науки магов тут еще нет.
— Разве ты забыл, что я говорю не по внешним памятникам, а по устному обучению. Некоторые из старинных списков, вашей науке неведомых, я видел воочию — у них, там…
Но Дарьяльский встает: в окно на него бьет поток солнца.
— Тебе нечего больше сказать?
— Нечего!
— Прощай: я от вас ухожу — не к твоим, а к моим; ухожу навсегда — не поминай лихом.
И он вышел; солнце его ослепило.
Долго еще сидел Шмидт среди своих вычислений; слеза жалости застывала на его старой щеке: «Он — погиб!» И если бы сюда вошли невзначай, то, наверное, удивились бы целебеевцы, что дачник Шмидт заливается горькими слезами.
Это был единственный дачник в округе; уже в конце марта он в глухие наши переселялся места; уезжал дачник в дни, когда уже над селом ветер бурные проносил ревы первых мятелей; и беззуб, и лыс был дачник, и сед; он бродил в жару по окрестностям в желтом шелковом пиджачке, опираясь на палку и держа в руке соломенную свою шляпу; и его окружали сельские мальчонки и девчонки; и еще хаживал дачник к попу; и еще привозил с собой от клопов персидского порошку; и еще в Бога не верил, хотя и был православный; только всего и знали про дачника в Целебееве.
Скандал
Что произошло в лавке Ивана Степанова, отчего там звенели разбитые склянки, на каком таком основании сам лавочник вылетел из избы, а у него с головы на лицо текло липкое вишневое варенье — все это так и осталось в неизвестности; вылетел, да прямо к корыту с водой: принялся обмываться; обмывался он, обмывался, а когда отмылся, — обнаружился у него поперек носа кровяной шрам, будто кто полоснул его по носу ножом. Только тогда и опомнился лавочник, как хорошенько отмылся; отмылся, и тут только он вспомнил, что не след бы ему в таком виде выходить со двора.
Но его и не думали примечать: дело в том, что, пока он это в корыте с лица да с волос вишневое с усердьем смывал варенье, целебеевский люд занимало вовсе иное, столь же необычайное происшествие: по лиховской дороге вдруг закрутилось облако пыли — и там, в облаке пыли, раздался испуганный, душу раздирающий рев: облако пыли с неимоверной неслось быстротой на наше село; впереди же него красное мчалось чудовище: будто бы выбежал с горизонта и побежал на село красный черт; и едва выскочили из изб старики да бабы, как уже красный черт стоял неподвижно посреди зеленого луга, пыхтел и сопел, но уже без рева, щекоча носы керосиновой вонью. Это и была машина — та самая, про которую сказывали, что будто бы она без помощи лошадей людей возит; из машины выскочил человек, весь закрытый серым брезентом, с большущими черными стеклами на глазах; он все что-то копался у колес, снял очки, и дружелюбно кивал окружавшим машину целебеевцам; его толстое, измятое, слегка желтоватого цвета лицо косыми заплывающими жиром глазками подмигивало целебеевцам, но они осторожно пятились от скуластого этого лица; даже и попик выглянул из смородинника, придерживая руками рвавшегося к машине попенка; между тем, господин с жидовски-татарским лицом, опустив на глаза очки, снова расселся на своем на красном на черте; черт взревел, с шипом сорвался с места; да и был таков.
Это вот обстоятельство и отвлекло вниманье целебеевцев от того, как Иван Степанов, лавочник, отмывался в корыте от вишневого сока, обильно стекавшего с головы, к которой противно липло варенья горсть со стекляшками разбитой банки; можно было подумать, будто чья-то злодейская рука о его почтенную голову била банки с вареньем; но как же смеялся целебеевский люд, если бы рассказать, что злодейская эта рука принадлежала никому иному, как собственному его сыну; с час уже вот, как сцепились они, перебрали все что ни есть слова, после которых парнишка, потеряв честь и разум, харкнул да и плюнул в роди-телево лицо, кидался на почтенных лет родителя с ножом, и в довершение безобразия разбил на его голове увесистую банку с вареньем; не без опасения вошел теперь Иван Степанов в лавку; на полу — склянки да липкий сок; неравно кто войдет — срамота; лавку Иван Степанов запер, бороду подпер рукой и задумался; трудно было решить, осерчал ли на сына побитый родитель, или же только перепугался; только он думал: «Убирался бы Степка скорей; а там — концы в воду…»
74
В описании жилища теософа Шмидта А. Белый, создавая атмосферу учености, таинственности и сокровенности, называет ряд загадочных символов, книг и имен мудрецов, связанных с оккультными науками, не всегда при этом придерживаясь документальной точности. Кроме того, написание в повести некоторых имен и понятий отличается от традиционного.
Так, говоря о «Кабалле в дорогом переплете», Белый отождествляет каббалу (мистическое учение — см. коммент, к с. 172.) с конкретной книгой. Ошибается он и тогда, когда называет книгой Меркабу, которая является одним из основных символов оккультизма; согласно Библии, откуда этот образ был позаимствован, — это чудесный престол-колесница Яхве. На следующей странице повести приводится символическое изображение Меркабы, близкое к библейскому: «…венец из роз, наверху которого была голова человека, внизу голова льва; с боков — головы орла и быка…» (Ср.: Книга Иезекииля, 1, 1-12).
Под «томами Захара» подразумевается «Зогар» («Книга сияния») — основополагающий текст каббалы, созданный на арамейском языке скорее всего Моисеем Леонским в конце XII в. в Испании и приписанный им упоминаемому ниже Симону Бен-Иохая (Симон бен Иохаи) — талмудистскому мудрецу II в. Составными частями «Зогара» являются встречающиеся далее в тексте трактаты «Сифра-Дезниута» и «Верный пастырь» (превращенный Белым в «Пастырь народов»).
К реально существующим сочинениям относятся «Sepher» (книга «Сефер Иецира», созданная до ХШ в., один из ранних каббалистических трактатов) и «Stromata» Климента Александрийского («Стромата» — «Лоскутный ковер», представляет собой энциклопедическое собрание записей, составленное христианским теологом Климентом Александрийским (ум. до 215 г.). Загадочными остаются «Тетрабиблион Птолемея» (ни у одного из исторических Птолемеев сочинения под таким названием не обнаружено) и «Baphometis revelata» («Откровение Бафомета»), приписанное некоему (не установленному нами) Гаммеру. Впрочем, название последней книги в какой-то степени проясняется в связи с упоминанием офитов (древняя гностическая секта в Средиземноморье, почитавшая змею как образ верховной Премудрости, передавшей первым людям истинное знание жизни) и темплиеров (тамплиеры-храмовники — рыцарский мистический орден, основанный в 1119 г. крестоносцами для борьбы с мусульманами в Палестине и упраздненный в 1312 г. папой Климентом V как еретический). Бафомет был главным идолом у тамплиеров, а в позднейшем оккультизме стал мистическим символом — астральным богом, олицетворяющим темные силы бытия. С Бафометом теософы отождествляли упоминаемых ниже Тифона (в греческой мифологии чудовищное существо со множеством драконьих голов, человеческим торсом и кольцами змей вместо ног, сын Земли-Геи и Тартара) и библейского «древнего змия». Одним из важных оккультных символов сделался и Титурелъ — герой неоконченного эпоса Вольфрама фон Эшенбаха, тесно связанного со сказаниями о рыцарях «Круглого стола» короля Артура и о священном Граале.
Еще два приведенных Белым имени можно предположительно отождествить с реально-историческими. Lucius Firmieus — это, вероятно, Фирмик Матерн Юлиус — римский писатель IV в., выдающийся астролог своего времени. Под рабби Бен-Хаканеа, скорее всего, подразумевается рабби Иошуа бен Ханания — талмудистский мудрец конца I — начала II в.
Дарьяльский и Шмидт спорят об александризме — иудейско-александрийской философии I в. до н. э., которая первая стала проповедовать учение о возможности мистического преобразования мира и истолковывать Библию как мир символов и явилась основой для развития оккультизма. Упоминаемый здесь же Тот — египетский бог мудрости, счета и письма, в эллинистический период отождествляется с Гермесом Трисмегистом, легендарным основателем магии.
Герметическая (здесь: тайная, сокровенная, связанная с именем Гермеса Трисмегиста) символика в комнате Шмидта основана на буквах еврейского алфавита («таблица с священными гиероглифами»), каждой из которых в оккультизме соответствовали определенные цифровые значения и символические изображения. Так, «магическое тау» — это последняя буква еврейского алфавита, важнейший мистический символ. Чуть ниже о ней говорится: «Венец магов — Т — 400».
Столь же характерной приметой оккультизма являются мистически истолкованные геометрические фигуры и эмблемы. В тексте мы встречаемся и с шестиконечной (Соломоновой) звездой, и с пентаграммой (пятиконечной магической звездой), и со свастикой (здесь: магический знак, пришедший из архаической индоевропейской символики; обозначение начала, света и щедрости).
Описанная «мистическая диаграмма с… десятью лучами-зефиротами» — это идущая еще от «Зогара» каббалистическая схема мироздания. Зефирот — искаженное «сефирота» или «сефирот» (женского рода), мистическая творческая сила, которая, согласно оккультным представлениям, посредствует между Богом и миром. Из десяти сефирот «ближайшей к Богу» является первая («риза Божья, первый блеск…») — Kether (Кетер). Восьмая сефирот имеет имя «Год», а не «Иод» («Iod»). «Премирный канал, Canalic cypramundanus» — один из так называемых «каналов», мистических переходов между сефирот.