Страница 10 из 39
— Да уж, конечно. Ты-то наверняка думала, что тебя просто направили к нему в постель. Что ж, это твоя роль, ты всегда была подстилкой и потаскушкой, не более. На то, чтобы хоть изредка шевелить извилиной, у тебя никогда не хватало темперамента, потому что ты воск, ты пластилин, из которого любой может лепить все, что угодно. Ты всегда плакалась, что я испортил тебе жизнь, — может, и так, только вряд ли мне бы это удалось, не будь ты такой размазней.
Я стояла и молчала, в сущности, мне нечего было возразить — меня часто использовали и не всегда по прямому назначению, — а он продолжал меня размазывать, как дерьмо по забору:
— Все, на что тебя хватало, — это ловко падать на спину. Ты с ним тоже проделывала свои штучки? Например, эту… — Он склонился надо мной и зашептал на ухо нечто такое, от чего даже я покраснела.
Потом намотал мои волосы на кулак и подтащил к креслу, толкнул вперед, так что я перегнулась пополам на одном подлокотнике, а о другой ударилась грудью. Этот подонок навалился на меня сзади, и в течение всего «сеанса» его расстегнутый брючный ремень при очередном приступе страсти больно хлопал меня по ягодицам, а в зеркале серванта я видела свое лицо, потное, с закушенными губами и бешеными глазами…
Он опять сидел в кресле, а я валялась на полу. Привычная картина: взлохмаченные волосы, заплаканное лицо, только синяка под глазом не хватало, чтобы все было как в моей прежней жизни с Кареном. На этот раз синяков он мне не наставил, очевидно, только потому, что мне предстояло продолжение спектакля по его же сценарию. Впрочем, слез он от меня не дождался, я не желала плакать, я хотела мстить.
— Как я тебя ненавижу! — выдохнула я ему в лицо. — Если бы ты только знал, как я тебя ненавижу! Когда-нибудь я тебя убью, я тебя непременно убью!
— Ого, вот это страсть, вот это темперамент! — расхохотался он. — Так уже лучше, а то какой-то полудохлый окунь. Для твоей роли нужны страсть и темперамент.
— А ты не боишься, что моей страсти и моего темперамента хватит для того, чтобы все рассказать Рунову?
— Нет, не боюсь, — парировал Карен спокойно, но глаза его тем не менее налились бычьей кровью. — Ты не такая идиотка. Как только развяжешь язычок, сразу окажешься между двух огней: между мной и Руновым. Он ведь тертый калач и не привык верить Мариям-Магдалинам. Кончаем дискуссию, наводи марафет — тебе пора возвращаться, а то твой Ромео начнет беспокоиться.
Я встала с полу и расчесала волосы, выхода у меня и в самом деле не было.
— И не забудь: за тобой все, что касается этой прыгуньи. Особенно ее последние дни: что делала, где бывала, куда они ходили вместе, — напутствовал Карен, пока я собирала на полу шпильки. — И никакой самодеятельности, все строго по сценарию. Дома особенно не сиди, выходи с ним в рестораны или еще куда-нибудь. Попроси, чтобы поводил тебя там, где любил бывать в юности. Короче, работай головой, а не только противоположным местом. И помни: за тобой все время наблюдают, поэтому не дури. Да, избавься от этого сопляка, ни к чему ему постоянно ходить за тобой по пятам. И меньше пей.
С этими словами он раскупорил мою бутылку «Столичной» и вышел из комнаты. Я услышала, как он выливает водку в унитаз. Напоследок он придирчиво меня оглядел и вытолкнул за дверь, напутствуя: «Будь умницей, крошка».
— Ты где была?
Мальчик готов был меня растерзать, просто не знаю, что его удерживало.
Я спокойно, насколько это было возможно после встречи с Кареном, снимала шубу перед зеркалом в прихожей. Мое отражение уже мало напоминало девушку в лодке: поникшие плечи, лицо бледное, как непропеченный блин, и глаза бездомной собаки.
— Ты меня слышишь или нет? — бесновался Мальчик, который носился вокруг меня кругами.
Я хранила безразличное ледяное молчание, совершенно неосознанно выбрав тактику, способную сокрушить самую крепкую нервную систему: не обращать на него внимания.
Мальчик в конце концов не выдержал — унялся, пригрозив напоследок:
— Ну хорошо, так и доложим. Тебе же хуже будет.
«Вряд ли мне когда-нибудь будет хуже, чем теперь», — подумала я.
Когда я вошла в гостиную, Мальчик расположился перед телевизором, нервно щелкая переключателем дистанционного управления. На экране с завидной периодичностью возникали то говорящие головы, то мельтешащие ножки, разумеется, перемежаемые назойливой рекламой.
Я хотела уйти в свою комнату, но передумала. С моей стороны было бы верхом легкомыслия оставлять поле боя противнику, иначе Мальчик встретил бы Рунова первым и еще неизвестно что бы про меня наговорил. Наконец Мальчик бросил свои забавы с электронным пультом, остановившись на первой программе, и на экране тут же объявилась очередная говорящая голова, к тому же принадлежащая режиссеру — создателю бездарного шедевра, того самого, в котором я полоскала свою рыжую гриву в прохладной воде, полной тины и лягушек.
Маэстро вещал, закатив глаза и щедро пересыпая свой витиеватый монолог красивыми словечками типа «аура» и «образ». Рядом сидел женоподобный телеведущий, безуспешно пытающийся улучить момент, чтобы вставить собственное мудрое замечание. Каково же было мое удивление, когда он его все-таки вставил, и прозвучало оно следующим образом:
— Извините, что я вас прервал, но меня давно интересует, куда пропала актриса, сыгравшая романтическую героиню? У нее такое необыкновенно тонкое и одновременно чувственное лицо. Она что же, уехала из страны, как и многие другие наши деятели искусства?
Порядком поизносившийся и обрюзгший классик, не моргнув своим заплывшим поросячьим глазом, ответил:
— Да, это необыкновенно талантливая актриса, о судьбе которой я, к сожалению, ничего не знаю. Она так больше никогда и не снималась. Лично для меня это прискорбно, потому что я бы ее еще с удовольствием снял в какой-нибудь из своих картин.
Я так и застыла с открытым ртом: как будто не он года два назад, когда я искала с ним встречи (о чем я немедленно постаралась забыть), не очень вежливо выставил меня с помощью своего ассистента.
А потом замелькали отрывки из эпохальных произведений несравненного мэтра, и я не успела еще ничего сообразить, как мое вызывающе юное живое изображение уже проплывало в лодке среди бутафорских кувшинок. Я бросила быстрый взгляд в сторону Мальчика и выдернула штепсель из розетки. Почему? Тогда это был неосознанный порыв, но позже, проанализировав его, я нашла единственное объяснение своему поступку: боязнь открыть свои слабые стороны Мальчику или, не дай Бог, расчувствоваться перед ним. Да и к чему было давать ему возможность сравнивать нестареющую копию с потускневшим оригиналом?
Мальчик даже дар речи потерял от неожиданности, а потом, очевидно, вспомнив все предшествующие обиды, двинулся на меня, исполненный смертельной обиды и ненависти. Вряд ли его так уж интересовал прерванный мной фрагмент фильма, он просто инстинктивно боролся за собственное место под солнцем.
— Включи, — приказал он, его тон не сулил мне ничего хорошего.
Я мертвой хваткой вцепилась в электрический шнур.
Он попытался вырвать его у меня, рукав моей блузки с треском разорвался, наши непримиримые взгляды скрестились, едва не высекая сноп искр.
— Тварь! — выкрикнул Мальчик. Еще немного, и он бы меня ударил.
Отличное продолжение, кровь ударила мне в голову.
— Ах так? — процедила я. — Ну, хорошо. — И легонько потянула рукав блузки, который разошелся по шву, обнажая плечо.
Мальчик замер с кулаком, занесенным надо мной, и ошалело уставился на прореху и вывалившуюся из нее бретельку бюстгальтера.
— Интересно, что скажет Рунов? Есть два варианта, — спокойно продолжала я, наслаждаясь зрелищем его детской растерянности, — либо ты меня избил, что, впрочем, недалеко от действительности, либо, что еще ужаснее, хотел меня изнасиловать. Ну, что ты предпочитаешь?
Мальчик дышал тяжело, как спринтер, побивший мировой рекорд.
— Он тебе не поверит, — пробормотал он с сомнением.