Эрон

Поначалу Адам недооценил гипноз такой вот архитектуры, но вскоре ВДНХ заселило его сны анфиладой римских площадей эпохи упадка, кошмарами позолоты. Он просыпался — в комнату из круглого окна-иллюминатора лилась радиация лунно-мраморного сала триумфов. Он, прыгал из раскрытого настежь окна на газонную стрижку и шел прямиком к фонтанной воде. Патрульный газик милиции поставлен у входа, и фонтан охране не виден. Можно искупаться в стоячем мираже, в зыбкой колоннаде позолоченных отражений.

Но облегчения не наступало. Гнет золота и луны был слитком настойчив.

Когда начались занятия, его вдруг вытащил из комнаты в павильоне сокурсник Артем Ц. Он предложил жить на пару в пустой мастерской своего отца, известного архитектора, академика, лауреата сталино-ленинских премий. Артем Ц. был тип весьма неприятный, но Адам согласился, хотя было понятно, что такое бесплатное приглашение — неспроста. Друзьями они никогда не были, держались отчужденно… м-мда, но мастерская!

Загадка открылась в день переезда: Артем цинично предложил вместе — как бы вместе — сделать проект дворца стекла на конкурс бумажной архитектуры. Его объявил японский журнал.

— Я видел твои могильные эскизы у Щеголькова. Классно. Я думаю — международная премия нам не повредит. Но без тебя я ноль…

Далеко не каждый в атаке молодости смело отказывается от покушений на гениальность, и Адам, признаться, уважал такого рода смелость души:

— У тебя хотя бы есть идея?

— Помилуй, откуда? — удивился Артем. — Зато у меня есть мастерская.

Это был аргумент из железных: мастерская академика Ц. представляла собой двухэтажный бетонный куб на крыше одного из монументальных домов на Яузской набережной. Крыша и одна из стен куба были из сплошного стекла. Внутри две лестницы вели на антресоли, где разместилась колоссальная библиотека отца по искусству; вдоль стен росли бороды зеленых глициний; чертежные доски, керамические вазы, плюс два сортира, душевая комната, кухня, диваны, обтянутые белой замшей, холодильник, набитый жратвой. Куб со всех четырех сторон окружали просторные лоджии с шезлонгами и дачной мебелью. Сквозь затемненное стекло цвета кофе была прекрасно видна панорама Москвы, мосты над водой, башни Кремля, конические трубы МоГЭС за рекой… Ц. умел жить.

Несколько раз в мастерской появлялся сам Лев Львович Ц.; академик архитектуры оказался довольно развязным громкоголосым гражданином, рыхлым и женоподобным, с маленькими дамскими ручками и кукольными голубыми глазами. Мелкими красивыми движениями рук он беспрерывно что-нибудь трогал, щупал, проверял на прочность, гладил, ковырял ноготком, подносил к носу, обнюхивал и то и дело дергал крупным алчным ртом гурмана. Он казался рассеянным, но на самом деле был исключительно пристальным и обладал острым умом. Он откровенно третировал сына за бездарность, а к Адаму отнесся с интересом. Он довольно жадно проглядел его эскизы, архитектурные фантазии: дворец стекла, утопленный в воде моря, вариации на темы угрюмых архитектонов Малевича, известный уже зиккурат-колумбарий, увенчанный спиралью времени в духе башни Третьего Интернационала Татлина… чувствовалось, что прожекты юнца возбуждали его ум. Вот и сейчас Ц. с удовлетворением откинулся жирной спиной на подушки дивана: в работах Адама он нашел кое-что для себя, но сказал другое:

— Не фонтан.

Пауза.

— Меняю свой секрет на ваше пиво. — Ц. достал из холодильника одну из двадцати бутылок, которыми утром Адам и Артем набили камеру. — Вы, я вижу, мечтаете о профессионализме. Это крупная глупость. По сути это жажда банальности. Важнее всего избежать профессионализма и остаться дилетантом. Каждый новый проект должен ставить общественное мнение в тупик. Профессиональность — последнее дело, в ней нет свежести жизни. Только чистейший идеальный блистательный дилетантизм позволит обойти соперников на рынке продажи идей.

Ц. поймал взгляд Адама — в глазах хмурого молодого человека померещилась злоба, и он замолчал, принюхиваясь к острию карандашика, который вертел в руках.

— Гони еще один секрет, — предложил сын, — пиво за нами.

— Ваше пиво — дрянь, — А вот ежам в глазах Адама надо было отвечать, что ж… — Вся ваша гениальность, — через «я», коверкая язык, — молодой человек, останется на бумаге. А вечность ею, простите, подотрется. Нельзя возводить судьбу с крыши, надо начинать с подлости подражания, с коровников и складов для зерна. Идеалом начинающих должен стать элеватор… — И уж, совсем цинично: — А храмы, политические дворцы, капеллы Роншан будем строить мы, старые козлы. Мы никогда не дадим вам ни одного шанса, друзья мои. Мы задушим вас в колыбели, простите за откровенность. Я позволяю себе говорить правду исключительно из чувства симпатии. Остается только одно — мечтать о нашей смерти.

Для Адама Ц. был только лишь умной нечистью, говном с глазами, и только, пузом, которое пришло на смену мрачным гениям конструктивизма. И это пузо могло построить только свои подобия — такие же животы и животики из стекла и бетона, которыми он загадил Москву. В его животах человек сам превращался в говно.

— Извините, — ввязался Адам, — ничто нельзя ставить целью жизни, в том числе и дилетантизм. Согласитесь, что цель разом отменяет самое себя. Никто не создавал кватроченто. Оно вышло само собой, помимо воли средневековья. Не вопреки, а именно помимо.

— Глупости, — ноготки академика архитектуры вонзились в листик глицинии, — цель средневековья была одна: освободить гроб Господень — кукольные ручки принялись ласкать бобрик на стриженой голове: минута, которая не принесет удовольствий — безнадежная потеря времени, — и она была достигнута Готфридом Бульонским, не помимо, а как следствие цели. Страстной цели.

Но сегодня — немигающие глаза старой рептилии выдавали настрой Ц. на подлинность, он расслабился; отлив чувств обнажал душевные скалы:

— Впрочем, отчасти вы правы: цель грешна бесцельностью, она слишком обуживает человека. Практически большинство его страстей не нужны, наоборот — мешают результату. Например, цель нашей жизни — сама жизнь, но стоит лишь решиться жить до конца, как тем самым выбирается не чистота, а подлость, не идеализм, а похоть к вещи. Ложь. Грязь. Нечистоты… и чего ради? ради такой пошлой вещицы, как длительность. Выбрав время, цепляясь за него, как утопающий за соломку, ты на самом деле отказываешься от жизни, потому что жить не значит превратиться в собственный будильник. Время не повод для жизни, а человек еще не повод, чтобы быть им.

Ц. ласкал кончиком карандаша фаланги фарфоровых пальчиков.

— В молодости мне казалось, что от жизни можно просто сбежать подальше, куда-нибудь в горний край души, к подножию идеала. Чепуха! Если ты только не покончил с собой — ты обречен жить по-скотски, как человек: птица, поющая в нечистотах мира. В общем, люди делятся на самоубийц и тех, кто живет в виде дерьма. Я не слишком мизантропичен?

— Просто тебя, отец, пучит с пива. Лизни коньячку. — И выставил рюмки.

— В чем же выход? — растерялся Адам, слишком многое из того, что говорил старый циник Ц., было подслушано у него.

— Выход? Не знаю… ответ только мерещится. — Два указательных пальца принялись полировать мешки под глазами. — Чтобы оставаться человеком, нужно избегать всего человеческого, чтобы жить, необходимо всего лишь быть, а чтобы быть, нужно выбежать из времени. Но разве гадкой ящерке дано выбежать из собственной кожи? — Улыбаясь, академик обнажил в глубине алчного рта крупные собачьи зубы.

В очередной раз Адама — несколько наивно — поразило, что ум как таковой может быть совершенно аморальным, а талант, который он все-таки в Ц. не отрицал, может так откровенно и подло обслуживать бездарность власти. И при этой демонстративной подлости непостижимым образом не терять ни грана уважения к себе, довести душевную тонкость до состояния нравственной паутины, чтобы поймать в себе и других малейшую пылинку низости, уловить гран любой моральной насекомости — и не для скорби самоосуждения, нет! — для наслаждения самим процессом взвешивания.