Страница 28 из 63
Насторожили Николая порядки в отношении родных и близких посетителей. Его Катерина на четвертый день приезжала к нему, но, не зная правил, угодила как раз в непропускной, неразрешенный час, а когда еще приедет, старушке из «приема передач» не сказала.
Первое время донимали другие неловкости, неминучие для тяжелобольного, и происходили они оттого, что ухаживала за Николаем молодая, молчаливая и резковатая в движениях девушка. Но вскоре, наверное, заметив сильное, до запирательства, смущение соседа, обихаживать Николая взялся «ходячий» Петя.
Постепенно Николай оживал. Хирург Левшов, оперировавший его, сразу сказал, что полежать придется не меньше месяца, да Николай и сам видел, что не меньше, и соответственно настраивался. Окрепнув, он стал разговаривать с Петей о разных делах, старательно при этом обходя семейные темы. Но сосед, видно, был проницательный и частенько говорил безо всякой причины:
— Ничего, раз не едут и не звонят, значит, все чередом у них идет — весна же, елки зеленые, столько делов!
Вскоре Николай уже сидел, свешивая с койки мосластые, давно не знавшие загара ноги. Выворачивая ступни как бы для лучшего их обозрения, он исподтишка поглядывал в сторону городских, дивясь их тумбочкам, на которых располагались сразу парикмахерская, продмаг и библиотека. Видно, умели болеть эти ребята.
В тот день они как раз по очереди прочитали какую-то статью в журнале и, не откладывая, принялись спорить. Речь у них зашла о семье, но не об одной какой-то, а так, вообще. Николаю это было малопонятно, он только старался определить, кто из спорщиков основательнее. Выходило — очкастый Лаптев. Хмурясь, он все склонял: «духовность, бездуховность», и Каверзнев, вторя ему, только слова вворачивал подлиннее: «интимно-физиологические», «психогигиенические»… Так и богдановские мужики умели: один просто матом кроет, а другой еще «распро…» и «перетуды…» прибавляет.
— Умничают целыми днями, а чем сами болеют, не поймешь, — поделился с Николаем своими впечатлениями Петя, когда спорщики куда-то перебазировались.
Прошел еще день-другой, и Николай встал на ноги. Правда, здоровее он себя не почувствовал, стояние, а потом и хождение по стеночке разоблачало его слабосильность, но это же и дух как-то укрепляло.
На обратном пути из процедурного они с Петей садились в кресла под пальмами и отдыхали, глядя через широкое окно на оперившийся больничный сад. В конце апреля долго продержалась непогода, случались дожди и в начале мая, а это само собой и их разговор о поздней посевной, о видах на урожай определяло.
— Свояк приезжал, — сказал как-то Петя. — Ничего, говорит, с посевной не получается. Погода, сам видишь, какая, а в совхозе бардак как нарочно, каких еще не было. Директор не на сев, а на культивацию нажимает. Такая, говорит, поздняя посевная раз в десять лет бывает, давайте с овсюгом бороться, зеленый пожар тушить. По третьему разу утюжат!
— Ну и что, — пожал плечами Николай, — правильно…
— А когда же пшеница будет расти, ты что!
— Ну и овсюг тоже — беда, — неохотно сказал Николай. — У нас, например, из-за него всходов не бывает видно… Петь, а сам ты кем работаешь?
— Радистом. На радиоузле. Мы там со свояком. А что?
— Да так, давно хотел спросить просто…
— Думаешь, не разбираюсь? Да я же вырос в селе! На комбайне лет десять работал.
Николай смутился.
— Да я ничего, — пробормотал. — Тут все от погоды зависит. Может, пойдут еще дожди, потом, в июне… Идут же обычно…
Затем Николай склонил разговор в другую сторону, и неловкость забылась. Тогда он рассказал про свою работу, спросил, дадут или не дадут ему после операции колесный трактор?
— Инвалидность тебе дадут, — вдруг осадил его, точно в отместку за что-то, Петя. — Третью группу — точно. А про трактор забудь и думать.
Это смутило Николая. Ну, трактор — ладно, а что вообще будет с ним после больницы? То нельзя, это нельзя… Главное, пока язва сидела, можно было, а вырезали — сразу нельзя.
— Ну, сразу-то — не сразу, — рассудил, подобрев как-то Петя. — Что нельзя, то нельзя и до операции было… Ну, да ты молодой еще, чего там — тридцать пять. Наломаешься, когда зарубцуется.
С того дня и началась маета. Николай силился заглянуть на неделю, на месяц вперед, и ничего не мог там разглядеть. Никогда не было у него такой особой нужды — жизнь планировать.
— Да перестань ты себя дергать, — посочувствовал ему Петя. — Будет ВТЭК, там все за тебя решат и, что надо делать, подскажут.
— Какой втык? — переспросил Николай.
— Экспертная комиссия, — подсказал Лаптев, который, уткнувшись в книжку, между прочим, все и всегда слышал.
— Ну и ладно, пусть решают, — сказал Николай потверже, сообразив, что стал уже чем-то надоедать соседям по палате.
Погода налаживалась, и он особенно нетерпеливо стал поджидать Катерину с новостями из Богдановки. К Пете уже в третий раз жена приезжала, в определенные часы спускаются в вестибюль городские, полчаса и больше просиживая там с женами или родственниками… Но однажды, уже перед самым «тихим часом», кликнули и Николая.
С третьего этажа он спустился как только мог быстро и, запыхавшись, наткнулся в вестибюле на расставившего руки Пашку Микешина.
— Ну, живой? — радостно зашумел гость.
— Живой! — подтвердил Николай, держась за грудь.
А посидеть, поговорить подробнее им не удалось. Неумолимая бабуся из «приема передач» выперла посетителей на крыльцо и заложила дверь прочным засовом. Николай попробовал уговорить ее, но ничего не получилось, и он поплелся в палату. От Пашкиных «все нормально — все путем» в голове осталась какая-то обескураживающая пустота, а на руках — летний хлопчатобумажный костюм и десять рублей денег, присланные Катериной. «Витька переболел корью», — велела она передать на словах, и это должно было все объяснить.
Время, показалось Николаю, совсем остановилось. Никого из них не выписывали, распорядка не меняли, и надоело в конце концов все: и лежание, и процедуры, и специальная еда, и вечерняя толчея в комнате с телевизором, и разговоры соседей, переключившихся на международные темы.
— Что они по стольку держат? — возмутился Николай пришибленно.
— Это же не участковая больница, — усмехался начинавший терять свою тихость Петя, — межрайонная! Чем-то надо звание оправдывать? Вот и держат… Как будто от одного этого люди здоровей становятся. Мы-то ходим еще, а в морг опять машина пришла. Э-э…
Такие вот стали у них разговоры. Захотелось на волю и городским, но те об этом по-своему говорили, высчитывали, дебет с кредитом сводили.
По утрам в окно заглядывало солнце и повисало там часов до пяти-шести. В палате становилось нечем дышать уже в одиннадцать часов утра.
— Полмесяца прошло, как отсеялись, — заметил Петя, — а ведь ни одного дождичка не пробрызнуло. На востоке льет… А наш директор: по всем прогнозам в первом году пятилетки быть нам, товарищи, с хлебом! Напрогнозировал…
— А может, и был прогноз, — неохотно отозвался на это Николай, — никто же точно не может знать.
Разговаривать с Петей о погоде и урожае ему давным-давно надоело.
В больнице в эти дни все делались разморенными, пришибленными, словно солнце размягчало и мозги, и суставы, гнало по жилам вялую, сонную кровь. За стенами тоже вроде жизнь остановилась, по, как оказалось, нет, двигалась, мчалась даже и напомнила об этом неожиданным, скандальным случаем, колыхнувшим не одну только их палату.
К Каверзневу, вместо хорошенькой жены и пораньше ее обычного часа, пришла вдруг незнакомая женщина с круглым и бело-розовым, несмотря на такое солнце, лицом. Николай видел, как они уединились в уголке вестибюля, посидели минут десять, и Каверзнев начал как-то неестественно, нетерпеливо, не глядя на осаживающие жесты бело-розовой гостьи, ерзать на стуле. Потом он вскочил, пошел было прочь, но вернулся и раза два дернул собеседницу за руку, отблагодарил, видно, за что-то. А в палате закатил вдруг истерику.
— Дрянь! Подлюка! Скотина! — кричал перед окном.