Страница 37 из 69
Вздрогнула и повела плечами. К чему это Мишка привязался?
И поплыли навстречу грабарки, запряженные низкорослыми башкирскими лошаденками, первая комсомольская домна, первый трамвай…
Играет духовой оркестр, Мишка Горлов, молодой, по пояс голый, машет ей, своей Валечке, а она в кабине крана, переключает рычаги, плывет и плывет бадья с бетоном… Только не было в ту пору кранов. Все сон перемешал. Это уже после войны…
Под утро очнулась, растерла озябшие плечи и вернулась в квартиру. Поводырин тяжко спал, разбросав руки с темными от железа и смолы пальцами, громко посвистывал и смотрел на нее сквозь смеженные веки. Он был крепким мужиком и слесарем смекалистым, но за дурной язык и грубости его не уважали.
Она зажарила яичницу с колбасой, сварила кофе, разбудила Поводырина, накормила его и выпроводила.
— Так слышь, Ивановна. Ты того, — проговорил Поводырин, пряча глаза, — может, подумаешь маленько?
— Ладно уж, ступай, жених, покуда усы целы.
— Вот язва! — бурчал слесарь, спускаясь по лестнице. — Справная баба, а норовистая.
— Топай, топай, — Валентина Ивановна постояла у двери, пока не заглохли тяжелые шаги и бормотание Поводырина, и устало поплелась на кухню.
На улице было морозно и в каждой снежинке искрилось солнце. Зырянова шла по хрустящей тропинке сквера, щурилась на мелькающие синие тени на розоватом снегу и улыбалась просто так…
Как она любила продуваемые холодом улицы, запах снежного ветра! И еще любила сборы «моржей» у проруби, привычный ритуал перед омовением, и это земное чувство нужности своего существования. Нужности в любую минуту, готовности для доброго дела…
О, как она кляла себя за позднее замужество. Такси с длинными цветными лентами и пупсик на ветровом стекле… Она попросила шофера убрать уродца, да он не захотел. Мол, так полагается. И Дворец культуры с музыкой и шампанским, обручальные кольца… За углами над ней хихикали и обзывали чокнутой. Ольгушка намекала: «Зачем тебе этот спектакль?» — «А ты как хотела? Расписаться — и в ночь на работу?»
Да, в те годы она еще надеялась, что и у нее будет как у всех. Как у всех…
Разве можно было такое придумать? Того самого обыкновенного человеческого счастья не было у миллионов, а она захотела его урвать для себя, и — у кого?!
Могло ли быть счастье на чужой беде?
Он вернулся к прежней семье, оставив на память лишь фамилию…
Зырянова увидела Киреева. Он шел ей навстречу под руку с девушкой и смотрел по сторонам. Она громко поздоровалась, бесцеремонно рассматривая блондинку в меховой шубке.
Не зная, о чем заговорить, брякнула, как ей показалось, самую что ни на есть глупость:
— Наверное, холодновато в демисезонном, Платон Александрович? Ваша спутница вон как в меха закуталась!
— Еще кровь играет, Валентина Ивановна, — ответил Киреев. — Знакомьтесь, это Лена. А это… наш знаменитый изобретатель и рационализатор, так сказать, цеховой Эдисон.
— А если без «так сказать»? — усмехнулась Лена.
Но ответить Лене не пришлось Валентине Ивановне.
— Здравствуй, Валентина Ивановна, помоги за ради бога, — обратилась к ней подошедшая старушка.
Зырянова всмотрелась в ее дряблое, распухшее от слез лицо и ахнула.
— Бормотиха? Что стряслось?
Она отработала свою смену в женской душевой. Умер вот внезапно старик.
— Да, да, — подхватила Валентина Ивановна, — вчера слышала, что машину выделяли на похороны. Так это твой Петр Дорофеевич? Беда какая! Платон Александрович, надо бы помочь.
И пошла, не оглядываясь, за Бормотихой. А Киреев стоял, ждал чего-то, не зная, как ему быть. Сказал наконец:
— Я только взгляну, неудобно…
— Не понимаю, зачем тебе? Да знаешь ли ты этого Петра Дорофеевича?
Но ничего Киреев не ответил, только подумал:
«Хорошо Лене в турбюро. Продавай себе путевочки, и никаких хлопот. А тут почти тысяча человек в цехе…»
…У подъезда стоял оранжевый ЗИЛ, в кабину уже карабкалась Бормотиха. Киреев подхватил ее за сухонькие плечи и почти подбросил на сиденье. Увидев Зырянову за рулем, он вначале удивился, но тут же вспомнил, что она еще совсем недавно гоняла по заводу на грузовике.
Он забрался в кузов. Машина рванула, все повалились, и Киреев поднялся, когда уже мчались по улице. Позади, на перекрестке, мелькнула меховая шубка.
Неловко получилось… Вчера он встречал Лену на перроне вокзала и завистливо косился на ярлыки заграничных отелей, порхающие на длинных шнурках, как пестрые бабочки. Такую же путевку Лена и ему пообещала. И вот — эта Зырянова! Ведь правда же, что совсем не знает Бормотиху. В глаза ее не видел.
…Теперь он выполнял машинально все, что от него требовали. Снес с другими гроб в какой-то подвал, минут через сорок этот же гроб, но тяжелый, вынесли наверх, подняли в кузов и повезли.
В квартире гроб поставили на стол, сняли крышку. Женщины обступили покойника, а Киреев, молодой и здоровый, еще только собирающийся жить, отвернулся и выбежал на улицу.
Первыми к Кирееву явились Зоя и Ольга Петровна. Они деловито простучали каблучками на кухню, выложили из сумок свертки, выставили бутылки и, нацепив фартуки, принялись накрывать на стол в большой комнате.
Лидия Федотовна, тетка Киреева, приветливая и не совсем еще старая, сразу прониклась к женщинам уважением и с удовольствием им помогала: то стол подвинет, то пересчитает приборы…
В этот день Зырянова появилась в конторке-«аквариуме» без обычного шума. Стояла на высоком пороге и торжественно оглядывала всех. На ней были все та же замасленная куртка, лыжные штаны и грубые ботинки. Только синий берет был новый, и губы накрашены оранжевой помадой.
— Платоша, — притаенным голосом проговорила она, подплывая к Кирееву, — все женщины да и я тож… Как бы это поскладнее сказать, — она оглянулась на Ольгу Петровну. — Одним словом, уважаем мы тебя как сурьезного мужчину… А отдельно скажу — спасибо за блок. Механик вчера поставил. Прямо благодать! Одним словом, поздравляем и желаем тебе всего, всего! Да вот тут написано…
Зырянова протянула Кирееву электрические настольные часы и открытку. Будто из сияния звезд выплыл снежно пухлый торт с воткнутыми в него свечами.
— Ну, — удивился Киреев и, машинально перевернув открытку, узнал, что ему желают добрых лет жизни, крепкого здоровья «и вскоре найти себе справную жену». Последнюю фразу, конечно же, приписала Зырянова.
— Хочешь ай нет, Платоша, а сегодня нагрянем к тебе всем гомозом.
— Я что ж, — спохватился Киреев. — Я пожалуйста… Спасибо вам всем, — он кивнул Зое и поклонился Ольге Петровне. — Приходите со своими друзьями. Часам к семи.
И Зырянова пришла. Да не одна. Громко тыкая в пол ногами, спутник ее добрался до дивана и на нем засел, за столом не снял кожаную перчатку, не очень прислушивался к разговору и налег на «Российскую». Валентина Ивановна придержала его за руку: «Хватит тебе»… Он отставил бутылку и смиренно проговорил:
— Ну, значит, хватит…
Его седые жесткие волосы и насупленные брови напоминали о солдате, высеченном на стене. И в глазах мелькнуло что-то знакомое Ольге Петровне, где-то она видела этого человека. Где?..
— Знаете Петю Лунева? — рассказывала Зырянова и хитровато постреливала взглядом то в Киреева, то в Зою. — Оператором на пятиклетьевом работает. Помните, недавно лист у него под крышу пошел? Такой аккуратный был, а тут на тебе — авария. Вот и подумалось, что неспроста все это. Расспросила дружков его, и Венька Дорош проговорился, что буза у Пети с женой: откалывают какие-то тихие номера. Что еще, думаю, за тихие номера? И пошла к Пете домой. Он на кухне, а жена, учителка, в комнате заперлась. Дочка в третьем классе учится, за почтальоншу. Записки друг другу шлют. «Дай денег на обед», «Сегодня приду поздно. Собрание». И так далее. Моду какую взяли! Ну и разозлилась же я… Совсем, говорю, грамотные стали, а дочка онемела. Вот, говорю, полюбуйтесь, до чего ребенка довели. Тут Петюня и его учителка кинулись к дочке, целуют ее, тискают, спрашивают, а она молчит. Потом как заплачет — и ко мне…