Страница 34 из 69
— Куда вы, Николай Филиппович?
— Пойду в ручье умоюсь. Тут недалеко. «Булонский лес» называется. Валентин тут любил гулять…
Ты меня видел в тот вечер в «булонском лесу», Филиппыч! Меня и Наташку. Завтра в десять утра мы уходили наверх, на последние три восхождения — и смена заканчивалась. Это была счастливая смена! По крайней мере так мне казалось в тот вечер.
— Вы меня берете с собой на Памир?
— У тебя нет пропуска. Это пограничная зона.
— Пропуск будет!
— Тебе горы еще не надоели?
— Вы же обещали, Валентин!
— А что будет делать Женька Горелов?
— При чем здесь Горелов? Мы познакомились с ним на базе, понимаете? Я знаю его ровно столько же, сколько и вы. Это хороший парень, но чужой для меня человек! Я не могу каждому, кто объясняется мне в любви, отвечать взаимностью, понимаете? Или вы меня совсем не понимаете, Валентин Сергеевич?
Мы остановились. Я поправил пуховку на Наташке, усадил ее на большой камень, сам устроился у ее ног, уперся затылком в ее колени. Было тихо, тепло и сумрачно. В синеве сумрака над лесом плыли отсветы лагерных фонарей. Неподалеку в камнях позванивал ручей. Где-то у воды тревожно вскрикивала ночная птица.
— Говори со мной, Наташка, говори… Только тихо, шепотом.
— Я целый год ждала этой встречи, Валентин… Я не имею на тебя права, но ты мой — я это знаю. Ты правильно делаешь, что гонишь меня. Одно прошу — не исчезай! Через неделю мы с тобой простимся и может быть уже не встретимся никогда. Каждый месяц я буду тебе писать одно письмо — до востребования. Двенадцать писем в год! Как только ты перестанешь их получать, знай — я уже не твоя. Вот и все!
— Наташа, можно к вам? Простите, мы незнакомы. Я жена Валентина Сергеевича… Простите еще раз за ночное вторжение! Голова болит — такой сумасшедший день… Найдите мне таблетки.
— Садитесь! Сначала измерим давление.
— Нет-нет! С давлением у меня все в порядке. Дайте мне аспирин или анальгин.
— Вот ваши таблетки.
— Транквилизаторы?
— Внимательно прочтите указания к употреблению.
— Спасибо! Что случилось на вершине, Наташа?
— Стоит ли к этому возвращаться?
— Поймите, это не праздное любопытство. Здесь уже ничего не вернешь, но я обязана знать все.
— Кто же вас обязал, Галина Григорьевна?
— Никто… Совесть, если хотите.
— По совести это будет так: «…Шеф! Фирма «Феликс и сын» спешит уведомить Вас, что покорение Джомолунгмы происходит согласно разработанному Вами тактическому плану. Сегодня ночью, в крайнем случае к утру, я буду на вершине. Пока что высылаю Вам экспресс-фото: Ваш ученик и Галка-суперстар выходит из морской пучины. У Вашего друга детства Коновалова отменный вкус: в купальнике она поистине суперстар, не то что дворняжки из нашего Торгового центра! Утром опишу в подробностях, что было в постели. Я твой должник, старина! О’кэй!..»
— Это гнусная ложь!
— Но ваше лицо на фото светится счастьем… Дай же вам бог прощенья, Галина Григорьевна! И вашим подлым друзьям!
— Галя, остановись!
— Не надо, Еремин! Я все понимаю. Не надо ничего объяснять: вы могли молчать, Наташка — нет. Все правильно!
— Галя!
— Нет-нет! Дослушай меня до конца… Я не знаю, что от меня нужно было этому Феликсу, не знаю, на что он мог рассчитывать — я не давала ему для этого повода. Можешь не верить, но я не лгу! Я была беспечна. Да-да, беспечна! Потому что мы работали с Феликсом рядом не один год, потому что я привыкла к его безобидности, потому что он меня никогда не интересовал… Он неудачник, но он цеплялся, лез, старался удержаться на поверхности любыми средствами. Но чем он дальше шел, тем очевиднее для него и тем ближе становился тупик. Он деградировал постепенно: закончил вуз не по душе, женился на женщине, которую никогда не любил, стал работать в той области, к которой у него нет призвания; ему помогали, тянули, проталкивали — создавалась видимость движения… Видимо, это его устраивало… Но пришел Коновалов, и это послужило толчком к прозрению Феликса: право же, все познается в сравнении! Феликс, видимо, понял — это антипод и враг, личный враг, потому что — ты прав! — за такими, как Коновалов, будущее… Волей судьбы, стечением обстоятельств я оказалась женой Коновалова — промежуточным звеном между Феликсом и Валентином. Я рассказала Феликсу об изобретении Валентина из гордости за своего мужа — я невольно стала участницей преступления, но не хотела в этом сознаваться даже себе… Я боялась не Валентина, а своего отца!.. Весь этот жалкий трюк с путевкой на Черное море и Германом был рассчитан на мою доверчивость. В то утро, когда я встретила Германа на пляже, я еще ничего не подозревала, а к вечеру, когда мы собрались в ресторан, я поняла все. Я поняла, что Герман будет меня добиваться все эти дни и не отступится, пока не добьется… Мне чудом удалось достать билет на самолет, и в час ночи я была уже дома. Я рассказала маме все! Мама меня успокоила… Мне надо было немедленно лететь сюда, а я — дура! — поехала с мамой в Ригу, там у нее подруга. Потом приехал туда же папа. А когда мы вернулись домой — было уже поздно… Мама купила мне билет на самолет, сказала: «Езжай и простись, как положено!» А как положено прощаться, Юрий, я не знаю… Я просто пойду туда, посижу около него и скажу ему все…
Дружище! Как жаль, что ты не шел рядом со мною на том восхождении! Хорошая у нас с тобой была связка, мы славно с тобой походили по горам, немало суровых минут нам выпало, но и счастливых мгновений тоже было немало! Помнишь, как мы с тобой стояли на вершине пика Коммунизма — на самой высокой вершине страны? Кругом были горы, снег, темно-фиолетовое небо — и мы, двое маленьких человечков, которым оказалась подвластна такая обалделая высота.
А вершина Юность была такой крошечной и такой простой! В то утро я шел как-то по-особенному легко — мы с Наташкой впервые работали в одной связке! Судьба нам улыбалась: я видел счастливые глаза Наташки — мы понимали друг друга без слов. На последней предвершинной стенке лежал ледок — пришлось вешать перила. Я поднимался наверх, отстегнулся, закрепил веревку и подал команду подниматься со схватывающим узлом по одному.
Первым на вершину вышел Женька Горелов, развязал схватывающий узел и, воздев руки к небу, заорал: «Вершина-а-а!» Вытащил из-за пазухи фотоаппарат и начал возбужденно щелкать. Я остановил его, кинул ему конец инструкторской десятки и велел пристегнуться. Он завязал «проводник», вщелкнул его в карабин и неожиданно достал из кармана пачку писем.
— Что это?
— Сюрприз, Валентин Сергеевич! Зоя Ивановна велела еще утром передать, а я решил оставить до вершины!
— Спасибо! Кадры береги, потом все вместе сфотографируемся.
— Не беспокойтесь, еще целая пленка!
Было пять или шесть писем, я выбрал самое тонкое — Галкин почерк, но без обратного адреса… Распечатал, пробежал глазами. Письмо было чужим, коротким и жестоким. Галку подло обманули. А заодно и меня вместе с ней. Захотелось выть, кричать, бежать вниз, лететь домой без промедления… Теперь я не имел права прощать Феликсу: ради несчастной Галки, ради светлой памяти Жоры Николаева, ради всех настоящих мужиков, ради самого себя — только бы вернуться в город, только бы вернуться в город! Я сунул письмо в карман, сжал кулаки.
Внизу переговаривались участники, кто-то поднимался по веревке, что-то возбужденно вскрикивал Женька Горелов — я ничего не видел и ничего не слышал. Передо мною был костер, злые огоньки в глазах Феликса и его угрожающий шепот: «Ты меня еще вспомнишь, Коновалов!» Я почувствовал, как земля уходит из-под моих ног, увидел несущиеся мимо меня стены скально-ледового кулуара, понял — падаю! Я вонзил ледоруб в лед, но что-то неудержимо тянуло меня вниз. Это был Женька Горелов! Он так и продолжал падать с фотоаппаратом в руках, схватив его мертвой хваткой. Ледоруб болтался у него на запястье, лицо бело белым, глаза полны ужаса. Впрочем, так это и должно было быть: у таких парней переход от восторженности к истерике, от возбуждения к шоку — очень скор…