Страница 20 из 142
— Власов идет! — крикнул кто-то.
— Власов? Давай его сюда…
— Тише! — кричали сразу в нескольких местах.
И где-то близко раздавался ровный голос Рыбина:
— Не за копейку надо стоять, а — за справедливость, — вот! Дорога нам не копейка наша, — она не круглее других, но — она тяжелее, — в ней крови человеческой больше, чем в директорском рубле, — вот! И не копейкой дорожим, — кровью, правдой, — вот!
Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:
— Верно, Рыбин!
— Правильно, кочегар!
— Власов пришел!
Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест проводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду торопливо бежали люди, размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами. Раздражение, всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода, торжествуя летало по воздуху, все шире расправляя темные крылья, все крепче охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в пламенную злобу. Над толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица горели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза, блестели зубы.
Там, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучал его крик:
— Товарищи!
Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:
— Куда лезешь?
Толкали ее. Но это не останавливало мать, раздвигая людей плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь желанию встать рядом с ним.
А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.
— Товарищи! — повторил он, черпая в этом слове восторг и силу. — Мы — те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы — та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба…
— Вот! — крикнул Рыбин.
— Мы всегда и везде — первые в работе и на последнем месте в жизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас людьми? Никто!
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос.
Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
— Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем собя товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием — желанием бороться за наши права.
— Говори о деле! — грубо закричали где-то рядом с матерью.
— Не мешай! — негромко раздались два возгласа в разных местах.
Закопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки глаз смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.
— Социалист, а — не дурак! — заметил кто-то.
— Ух! Смело говорит! — толкнув мать в плечо, сказал высокий, кривой рабочий.
— Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас самих, не поможет нам! Один за всех, все за одного — вот наш закон, если мы хотим одолеть врага!
— Дело говорит, ребята! — крикнул Махотин.
И, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.
— Надо вызвать директора! — продолжал Павел.
По толпе точно вихрем ударило. Она закачалась, и десятки голосов сразу крикнули:
— Директора сюда!
— Депутатов послать за ним!
Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.
Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания, ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них чего-то широко открытыми глазами.
— Депутатов!
— Сизова!
— Власова!
— Рыбина! У него зубы страшные!
Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания.
— Сам идет!..
— Директор!..
Толпа расступилась, давая дорогу высокому человеку с острой бородкой и длинным лицом.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку — он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил:
— Это — что за сборище? Почему бросили работу?
Несколько секунд было тихо. Головы людей покачивались, точно колосья. Сизов, махнув в воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.
— Я спрашиваю! — крикнул директор.
Павел встал рядом с ним и громко сказал, указывая на Сизова и Рыбина:
— Мы трое уполномочены товарищами потребовать, чтобы вы отменили свое распоряжение о вычете копейки…
— Почему? — спросил директор, не взглянув на Павла.
— Мы не считаем справедливым такой налог на нас! — громко сказал Павел.
— Вы что же, в моем намерении осушить болото видите только желание эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?
— Да! — ответил Павел.
— И вы тоже? — спросил директор Рыбина.
— Все одинаково! — ответил Рыбин.
— А вы, почтенный? — обратился директор к Сизову.
— Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при нас!
И, снова наклонив голову, Сизов виновато улыбнулся.
Директор медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом испытующе оглядел Павла и заметил ему:
— Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком — неужели и вы не понимаете пользу этой меры?
Павел громко ответил:
— Если фабрика осушит болото за свой счет — это все поймут!
— Фабрика не занимается филантропией! — сухо заметил директор. — Я приказываю всем немедленно встать на работу!
И он начал спускаться вниз, осторожно ощупывая ногой, железо и не глядя ни на кого.
В толпе раздался недовольный гул.
— Что? — спросил директор, остановись.
Все замолчали, только откуда-то издали раздался одинокий голос:
— Работай сам!..
— Если через пятнадцать минут вы не начнете работать — я прикажу записать всем штраф! — сухо и внятно ответил директор.
Он снова пошел сквозь толпу, но теперь сзади него возникал глухой ропот, и чем глубже уходила его фигура, тем выше поднимались крики.
— Говори с ним!
— Вот те и права! Эх, судьбишка…
Обращались к Павлу, крича ему:
— Эй, законник, что делать теперь?
— Говорил ты, говорил, а он пришел — все стер!
— Ну-ка, Власов, как быть?
Когда крики стали настойчивее, Павел заявил:
— Я предлагаю, товарищи, бросить работу до поры, пока он не откажется от копейки…
Возбужденно запрыгали слова:
— Нашел дураков!
— Стачка?
— Из-за копейки-то?
— А что? Ну, и стачка!
— Всех за это — в шею…
— А кто работать будет?
— Найдутся!
— Иуды?
XIII
Павел сошел вниз и встал рядом с матерью.
Все вокруг загудели, споря друг с другом, волнуясь, вскрикивая.
— Не свяжешь стачку! — сказал Рыбин, подходя к Павлу. — Хоть и жаден народ, да труслив. Сотни три встанут на твою сторону, не больше. Этакую кучу навоза на одни вилы не поднимешь…
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Он пошел домой грустный, усталый. Сзади него шли мать и Сизов, а рядом шагал Рыбин и гудел в ухо: