Шотландский узник (ЛП)

— Вот как, — сказал довольный Боулз. — Так просто. Видите ли, милорд, это то, что я имел ввиду относительно вас и вашего брата. Вы способны получить немало полезных сведений.

— На самом деле, это капитан Твелветри сообщил мне, что он ожидает побега майора Сиверли в Швецию; мы не намеревались мешать ему, потому что это нанесло бы ущерб планам ирландцев. Я не могу сказать, как ирландские якобиты узнали, но они явно знали все.

Последовала короткая пауза, во время которой Боулз извлек из кармана белоснежный шелковый носовой платок, обшитый тонким кружевом (Грей отметил это с удивлением), и изящно высморкался.

— Вам известно нынешнее местонахождение мистера Куинна, милорд? Если нет, не могли бы вы ненавязчиво поинтересоваться среди ваших ирландских знакомых?

Грей повернулся к нему, охваченный яростью.

— Вы предлагаете шпионить для вас, сэр?

— Конечно. — Боулз, казалось, не обратил ни малейшего внимания на сжатые кулаки Грея. — Но, возвращаясь к Эдуарду Твелветри, вы должны простить меня за настойчивость, но он действительно был моим самым ценным человеком, и он не мог ничего говорить о своей деятельности, даже в частном порядке, опасаясь действий, которые вы предприняли.

Голос разума начал пробиваться через завесу шока и гнева, и Грею стало нехорошо, холодный пот выступил у него на лбу.

— Какие… действия?

— Как какие? Арест офицеров Ирландской бригады, участвующих в заговоре. Вы ведь знаете о нем, думаю?

— Да, я знаю. Но как узнали вы?

— Эдуард Твелветри. Он принес мне наброски плана, но еще не собрал полный список участников. Они называют себя «Дикой охотой», очень поэтично, впрочем, чего еще можно ожидать от ирландцев? Преждевременная смерть Эдуарда, — нотка печальной иронии прозвучала в голосе Боулза, — не позволила нам узнать имена всех заговорщиков. И в то же время похвальное рвение вашего брата, позволило захватить часть преступников, но потревожила остальных, которые либо бежали из страны, чтобы причинять нам неприятности в других местах, либо просто безвозвратно скрылись.

Грей открыл рот, но не нашелся, что сказать. Рана в груди горячо пульсировала против сердца, но еще больше жгло его разум воспоминание о неподвижном Реджинальде Твелветри, перед лицом которого уничтожали доброе имя его брата.

— Я думаю, вы должны были знать, — сказал Боулз почти по-доброму. — Всего хорошего, милорд.

Он когда-то видел, как повар Минни острой ложкой вырезает из мякоти дыни маленькие шарики. Ему казалось, что каждое слово Боулза вонзается в него, словно эта ложка, нарезая аккуратными кусочками его сердце и внутренности.

Он не помнил, как вернулся в Аргус-хаус. Просто вдруг обнаружил себя около двери перед мигающим в ужасе Насонби. Дворецкий что-то сказал, он безвольно махнул рукой и побрел в библиотеке. Слава Богу, Хэла там не было. Я должен буду сказать ему, но, Боже, не сейчас!

Дальше, через французские двери, через сад. Единственной мыслью было найти убежище, хотя он знал, что такого не существует.

За сараем он сел на перевернутое ведро, поставил локти на колени и положил голову на руки.

Грей слышал тиканье часов в кармане, казалось, каждый тихий щелчок длится вечно, складываясь в бесконечный поток. Как невероятно долго придется ждать, прежде чем он умрет, и слова Боулза перестанут отдаваться эхом у него под черепом.

Он понятия не имел, сколько просидел так с закрытыми глазами, проклиная себя от всего сердца. Он не стал открывать глаза, когда рядом раздались шаги и прохладная тень упала ему на плечи.

Послышался короткий вздох, большие руки подхватили его и подняли на ноги.

— Обопритесь на меня, — тихо сказал Фрейзер. — Прогуляемся. На ходу будет легче говорить.

Он открыл рот, чтобы возразить, но не нашел в себе сил к сопротивлению. Фрейзер взял его за руку и твердо повел через задние ворота. Они прошли узким переулком, достаточно широким для тележек торговцев, но в этот час дня — было уже довольно поздно — он весь был скрыт в тени. Несколько служанок слонялось перед калитками больших домов, они сплетничали или ждали молодых людей. Они искоса бросали взгляд на двух мужчин, но отворачивались, понижали голоса и продолжали сплетничать. Грей страстно пожалел, что не родился одной из этих женщин, которые имеют право продолжать жить своей обыденной жизнью.

Комок в горле был большим и твердым, как грецкий орех. Он не понимал, как слова смогут пройти сквозь него. Но Фрейзер держал его под руку, направляясь через улицу в Гайд-парк.

Здесь было уже совсем темно, только вдалеке светились костры цыган и бродяг, приходивших сюда ночью. На углу, где выступали агитаторы, памфлетисты и все, кто имел что-то сказать обществу, догорал беспризорный огонь, пахло жженой бумагой. На соседнем дереве висела неясная фигура — кто-то пытался поджечь чучело, но оно только обуглилось и завоняло, бледный квадрат бумаги был пришпилен к груди, нечитаемый в темноте.

Они почти вышли к центру парка, когда он нашел первые слова; Фрейзер, терпеливо шагавший рядом, уже не держал его за руку, и он ощутил это как утрату… но слова наконец пришли, сначала неохотные и непоследовательные, а затем резкие и внезапные, как мушкетный залп. Он удивился, что можно говорить так коротко.

Фрейзер издал тихий звук, похожий на короткий хрип, словно получил удар кулаком в живот, но потом слушал молча. Они шли еще некоторое время, после того, как Грей закончил говорить.

— Господи, помилуй, — сказал наконец Фрейзер очень тихо.

— Вот и все, — сказал Грей беззлобно. — Это наводит на мысли о существовании некоего конечного смысла всех вещей.

Фрейзер повернул голову и посмотрел на него с любопытством.

— Вы так считаете? Вы подразумеваете под конечным смыслом Божий промысел или что-то еще? Я слышал, как вы восхищались логикой разума.

— Где же в этом логика? — возразил Грей, разводя руками.

— Вы знаете ее так же, как и я, — довольно резко сказал Фрейзер. — Логика долга, которой подчиняется каждый человек — вы, я, Эдуард Твелветри.

— Я… — Грей остановился, не в состоянии сформулировать свои мысли связно, их было слишком много.

— Да, мы оба виноваты в смерти этого человека, и я не думаю, что говорю это по доброте душевной. Я хорошо понимаю, что вы чувствуете. — Фрейзер остановился и повернулся к Грею, пристально глядя ему в лицо. Они стояли у дома графа Прествика; фонари были зажжены, свет полосами падал через кованые прутья решетки. — Я публично обвинил его в измене, чтобы пресечь деятельность, которая могла нанести вред моему народу. Он бросил мне вызов, чтобы предотвратить любые подозрения, вызванные моими словами, и продолжать свое дело, о котором мы с вами не имели никакого понятия. Затем вы бросили ему вызов, якобы, — он пристально посмотрел на Грея и заговорил медленнее, — защитить свою честь и стереть обвинение в содомии. — Широкий рот сжался в тонкую полосу.

— Якобы, — повторил Грей. — А для какого черта я еще мог это сделать?

Глаза Фрейзера изучали его лицо. Грей чувствовал прикосновение этого взгляда, странное ощущение, но он держался спокойно. Или надеялся, что спокойно.

— Ее светлость считает, что вы сделали это ради вашей дружбы со мной, — наконец сказал Фрейзер спокойно. — И я склонен думать, что она права.

— Ее светлости надо заниматься своими собственными делами. — Грей резко отвернулся и пошел. Фрейзер быстро догнал его двумя широкими шагами, почти не слышными на песке дорожки. В рассеянном свете из окон домов можно было разглядеть кучки навоза, оставленные всадниками, потерянные детские игрушки.

Грей отметил, что Фрейзер сказал: «Ради вашей дружбы со мной», в отличие от боле простого, но опасного «ради меня». Он не знал, были это слова Минни или Фрейзера, но решил, что это не имеет значения. Оба заявления были верны, и, если Фрейзер предпочитал большую дистанцию, он был рад и этому.

— Мы оба виноваты в его смерти, — упрямо повторил Фрейзер, — так же, как он сам.