Я — эбонитовая палочка

— А-а, — поднял голову он, — все-таки явился. Ну и зря.

Мутные глаза его пьяно сузились.

— Ты же с-сам звонил.

— Я? — удивился Сергей. — Я звонил? Ах, да, хотел тебе сказать новость.

Он замолчал. Затем резко опрокинул в рот налитую с верхом рюмку. Палец его снова скользнул по тарелке, подбирая масляный развод — видимо, то ли от жареного картофеля, то ли от мяса.

За соседний столик, скрипнув ножками стула, сел полный мужчина.

— А я ехал т-тебя с-спасать, — сказал я.

— И напрасно.

Мне стало обидно.

— К-кира?

— Нет, с Кирой все хорошо. Она еще не знает.

— Чего?

— Что я кончился, — улыбнулся Сергей.

От его улыбки я поежился.

— В к-каком смысле?

— В прямом. Все люди — уроды! — вскинув голову, неожиданно громко сказал он. — Скоты и ублюдки! В них нет ничего человеческого.

— А к-как же…

— Ничего не было. Мне показалось. Дар — иллюзия. Мухобойка для слона. Нет, дробина. Слон идет себе, ты в него — пыфф, пыфф! А он идет себе дальше. Ему эта дробина — как… как дробина. Ты прости.

Сергей кивнул и взялся за графин.

— Н-но п-почему? — спросил я.

Он усмехнулся.

Я почувствовал, как внутри него разливается боль пополам с желчью.

— Я перестал верить, — сказал он мертво. — Перестал думать, что делаю что-то важное. Да и важное ли? Ежедневное пятиминутное стояние у эскалатора — зачем? Что я даю? Даю ли вообще хоть что-нибудь? Заряжаю? Эти глаза, эти лица… Это самообман. Им это не нужно. Понимаешь, завтра они притащатся такими же снулыми рыбами, также спустятся-поднимутся, побредут по своим делам. И послезавтра. И через неделю. Всегда. Встречаю я их или не встречаю внизу — им похрен. Их жизнь — вечное дерьмо, как и они сами.

Из рюмки потекло через край, и Сергей неловко стал протирать столешницу салфеткой, расплескивая водку еще больше.

— Будешь?

Я мотнул головой.

— Зря, — Сергей погрозил мне пальцем. Выпил, вздохнул. — Тошно. Не верю я. Ни во что больше не верю.

— Т-ты же сам г-говорил… — начал я.

— Дурак ты, заика, — произнес Сергей. — Человек — то, во что он верит. А если я не верю уже? Знаешь, — тише добавил он, — как-то все растерялось. Раньше думалось: миссия. И я — добрый, почти всемогущий. И всех могу сделать добрыми. Но это как поливать пустыню. Не зацветет. Поливалка не доросла.

— Т-тебе надо п-поспать, — выдавил я.

Сергей вдруг быстро, через стол, поймал в кулак ворот моей рубашки.

— Ты что, не слышишь? — зашипел он, буравя меня пьяными глазами. — Дар во мне кончился. Сдох. Все было напрасно. Видишь вокруг благолепие и райские кущи? И я не вижу. Вижу одно дерьмо.

Я сглотнул.

— А я?

— Ты… — Сергей посопел. — Ты еще может быть… Только что ты сделаешь один? Знаешь, как это будет выглядеть? Как онанизм.

Он мотнул головой и отпустил мой ворот.

Я подумал, что, наверное, его стоит чуть-чуть подзарядить. Не как Светлану Сергеевну. Аккуратно. Чтобы вместо мрачной безысходности…

Увесистый шлепок ладонью заставил гореть мою щеку.

— Не смей! — угадав, рявкнул Сергей. — Ты думаешь, так все просто? Раз — и вернулся дар? Или мне станет хорошо? Никогда не пытайся сделать это со мной. Если уж радость, это будет моя радость. А злость — моя злость.

— Т-тогда… — я поднялся.

— Да, вали, — махнул рукой Сергей. — Знать тебя не хочу. Я тебе сказал. Все, теперь все.

Такое бывает — вроде и нет сил идти, а тебя несет на автомате дворами и переулками, черт-те куда, в голове — туман, бульон из обиды с несправедливостью, душе жарко, тесно, она рулит тобой, гонит, будь ты хоть трижды калека, но куда ей хочется — не известно.

Подальше. На воздух.

Мысли цепляются за услышанные слова, и внутри тебя происходят фантомные диалоги, глупые возражения и отчаянные призывы.

Так дворами в полубессознательном состоянии я допетлял до "Новочеркасской" и обнаружил себя сидящим на каменном ограждении, обозначающем спуск в подземный переход.

Душа дрожала, задохнувшись. Ноги казались цельнометаллическими.

Один. Один на один с морем человеческим. С океаном. Раньше я, признаюсь, с некоторым содроганием думал о противоборстве добра и зла, тьмы и света, и всякой такой чуши. Думал, что я, конечно же, нахожусь на правильной стороне, раз заряжаю людей, а где-то рядом есть неправильная сторона, и она занимается вещами противоположными. Этакие "Дозоры" выстраивались. Думал даже, что еще чуть-чуть — и Сергей посвятит меня в структуру организации, а какой-нибудь местный Гесер признает меня подающей надежды "палочкой".

Какая глупость!

Нет ничего. Ни той, ни этой стороны. Хорошо думать, что ты один из. Сзади прикроют, вперед поведут. А если ты просто один?

Конечно, мне не привыкать. Хотя теперь есть Рита, а раньше был Виктор Валерьевич… Но все же это несколько иное одиночество. Бесперспективное. Одиночество борца с пустотой.

Мне вдруг сделалось обидно.

Конечно, запить — это решение всех проблем. А я? Что теперь делать мне? Неужто действительно податься в платные специалисты? Поднятие творческого потенциала, излечение от сиуцидальных мыслей, выработка оптимизма и радостного отношения к жизни.

Господи, для чего тогда?

Ведь все мои усилия похожи на бросание камешков в пропасть с желанием ее заполнить. А камешек улетает, какое-то время слышно, как он отскакивает от стенок, а дальше — тишина. Был камешек — нет камешка. Был я…

Может и прав Сергей — людям это не нужно. Или я, в силу своих сил, не могу добиться цепной реакции.

Но ведь, черт возьми, они же делаются лучше! Это видно по глазам! По лицам! Что ж они сами-то? Не видят, не слышат, не чувствуют?

Нет, я готов и дальше, пусть даже без особого результата, мне бы только намек. Что там, внизу, моими камешками уже заполнено дно.

— Разрешите? — рыжеволосый, с кокетливой бородкой, полноватый мужчина подсел рядом.

Он был в коричневых брюках, свитере и легкой куртке. С некоторым беспокойством он оглядел меня, затем похлопал по каменной поверхности.

— Скамеек-то вокруг нет, — прозвучало его признание.

Вот и зомби, подумалось мне.

— Вы знаете, — сказал, помолчав, мужчина и тронул меня за рукав, — мне кажется, вы в некотором затруднении. Такое случается с людьми, особенно с молодыми. Потеря ориентиров, неприспособленность, жестокость общества.

Он подождал возражения, качнул ногой в сером ботинке с дырочками и продолжил уже с большим жаром:

— Вас никто не понимает. Вы один, так? У вас неприятности на любовном фронте. Родители не могут войти в положение. И все это душит, заставляет грубить и ненавидеть. Но ненависть никогда не являлась выходом, молодой человек. Знаете, у нас есть лагерь за городом. Небольшое, уютное место. Рядом речка, прекрасные условия. Волшебный воздух. У нас община. Община Святого Саврасия, божьего наместника, сошедшего на Землю для восстановления Эдемского сада. Мы очень дружны и с радостью принимаем новых членов. Вдали от мирской суеты в труде и молитвах все ваши чувства постигнет перерождение. А душа ваша преисполнится небесного покоя и благолепия. Но, может быть, вы познаете и любовь! У нас в общине есть несколько юных послушниц, и они с удовольствием проведут время с новым членом.

Мужчина посмотрел озорно. Рука его заползла мне на плечо.

— Изв-вините, — я спустил ноги на асфальт. — Ищите к-какого-нибудь д-другого дурачка.

— Чтоб ты сгорел в аду! — прошипел мужчина, меняясь в лице. — Все вы еще…

Я заковылял по ступенькам перехода вниз. Но мужчина догнал меня, развернув так, что мне, чтобы не упасть, пришлось схватиться за поручень.

— Все вы еще пожалеете! И ты, — он наставил палец, — ты тоже. Человечество прогнило. Оно сгинет, сгинет бесследно. А на его место придут люди чистые, безгрешные, помыслами и трудом заработавшие спасение. Сад Эдемский возродится!

Нет, он был не зомби. Он был сумасшедший.

Держась за поручень, я продолжил спуск. Мужчина умолк — видимо, потому, что навстречу мне поднимались молодая пара и пожилая женщина.