Нея

— Почему… — изгибаясь на стуле, сквозь боль выдавил Виктор. — Почему т-тварь дает вам…

— Говорить? — закончил за следователя Пустынников. И усмехнулся. — Потому что я не боюсь говорить, что думаю.

— А я, получается, боюсь?

Молоточки слитно грянули, и Виктор зажмурился.

— Я потом вам… — торопливо произнес Пустынников. Он словно боялся не успеть поделиться соображениями. — Как версию, почему… Это не так важно, поверьте. Я другое… Колония. Первый поселок закономерно выстроился вокруг грузового терминала. Поселения-отростки, связанные магнитронной дорогой, как лучи, разбежались от центра. По полторы, по две тысячи человек в каждом. В центре — около пяти. Год напряженной работы, развернута инфраструктура, жилые модули, форматоры выведены на полную мощность, послан сигнал "Мы живы". Вы знаете про такой сигнал?

— Да.

Боль шипела в горле, ныла в затылке и пульсировала в глазницах. Виктор стискивал пальцы и бил пятками в ножки стула. Не будь привязан, он, наверное, давно уполз от Пустынникова с его жутким шепотом хотя бы в тот же Провал.

Может, там от шептуна-кондитера скрывался и Зубарев?

И радость (рад, я рад) не работала больше. Потому что он просто слушает. Всего лишь слушает. Господи-господи-господи-и-и…

Казалось, в животе с треском рвутся внутренности.

— Что же случилось? — проникал сквозь треск вопрошающий голос. — Почему через два года и семь месяцев… А если бы через пять, после отправки следующего планового пакета? Вот было бы… Ладно, это уже несостоятельные предположения. Понимаете, то ли проснулось что-то, то ли мы разбудили нечто. Это как версия. К сожалению, у меня нет необходимой информации, да и ни у кого, наверное, нет. Все уничтожено. Так можно было бы оперировать массивами событий того времени, чтобы вычленить, сопоставить, попытаться найти хоть какие-то предпосылки. Но увы, увы. Как версия — разбудили. Впрочем, давайте сразу определимся с гипотезами.

— Развяжите, — простонал Виктор.

— Не могу, — просто ответил Пустынников. — Простите.

— Кх… как в фильме.

— Что? — удивился Пустынников.

— Ничего, — Виктор закашлялся, поднял на кондитера мутные глаза. — Все эти гипотезы — дерьмо.

— Может быть.

Пустынников встал, сделал несколько кругов по комнатке, проходя у Виктора за спиной. Кажется, даже подергал веревки — не ослабли ли.

— Основной вопрос, — сказал он, вновь опустившись на стул, — это вопрос: что поселилось у нас в голове. Что?

— Тварь, — прохрипел Виктор. — Ы-с-су-ка…

Ему казалось, он горит изнутри. В каждой клетке — по протуберанцу. Фигура Пустынникова дрожала как в мареве.

Это от меня жарит, понял Виктор. От меня, скоро свитер займется.

— Возможно. Но сначала: две трети колонии погибает в течение дня и большая часть одномоментно, — произнес Пустынников. — Оставшаяся треть как один начинает слышать голоса. У вас нет версии, Рыцев?

— Я-я-ать, — провыл Виктор, трясясь. — Есть. Тварь отсюда. Все уничтожила, добралась до нас. Я рад, рад.

— Да, но нас она все же не уничтожила, — возразил Пустынников. — Проредила, конечно…

— Кха-ха-ха, — каркнул Виктор. — Проредила. Она нас обрекла!

— Но возникает вопрос цели. То есть, зачем?

— У Василя спросите.

Несколько секунд Пустынников хлопал короткими ресницами, затем мягко улыбнулся.

— А-а, этот мальчик! Он славный, но совершенно не контактный.

— Конечно, если каждого связывать…

Боль с ворчанием отпустила.

Виктор отцепил побелевшие пальцы от подлокотника и сколько мог повел плечами. Даже какое-никакое блаженство снизошло.

Теперь подышать, собираясь с силами.

— Что говорит голос или голоса? — наклонил голову Пустынников. — Ничего, что мы не сказали бы себе сами. Может, и нет никакого голоса. Ведь если рассуждать здраво, это утрированная, посаженная на болевые ощущения система наших внутренних запретов и поощрений. Может, это подсознательное взяло верх. А сексуальные контакты есть проявление инстинкта размножения, тем более, перед лицом вырождения колонии.

Виктор прищурился.

— Вы хотите сказать, я сам себя бью? И сам себя трахаю?

Пустынников сморщился.

— Нет, не хочу. Это лишь версия. Допустим, голос есть, но что он такое? Это аберрации, воздействующие на наше среднее ухо? Или действительно местное или инопланетное существо, живущее в высокоорганизованных носителях? Паразит? Симбионт? Вид энергии, разумной или неразумной? Знаете, это может быть и трава.

— Что?

— Да, трава, — Пустынников опять занялся шоколадом, удлиняя звездочке лучи. Получался человечек с остроконечной головой. — Электрическое существо. Днем, скажем, трава как трава, а ночью — те же электрохимические реакции, как у нас под черепом. Почему бы не допустить такое? Каждый стебель — нервная клетка. Поля, покрытые травой — один большой, ночной мозг.

Он поставил шоколадного человечка на узкий подоконник.

— А еще это может быть разовое воздействие. Что-то прошло сквозь нас, и мы, те, кто уцелел, уже тридцать лет фоним как радионуклидные метки, отвечаем на воздействие, посылаем сигналы. Кому только? Зачем?

— Бред, — сказал Виктор.

Боль вступила снова и стала грызть его под лопатками. В виски ударял стальной колокольный язык. Бам-м, бам-м!

— Может и бред, — согласился Пустынников. — Я хочу лишь объяснить, что, вполне возможно, ни одна версия не имеет ничего общего с реальностью. Потому что это человеческие версии. А мы столкнулись с проявлением неземной, нечеловеческой природы. Мы не имеем возможности это понять. Вернее, мы имеем возможность интерпретировать это по-своему, пропустив через призму человеческих понятий. Но что мы получим на выходе? Голоса, которые запрещают нам думать?

— Вам не запрещают, — процедил Виктор.

— Запрещали, — сказал Пустынников. — Или я сам себе запрещал, здесь не определить. Это вполне мог быть страх того же наказания.

— Или программа.

— Что? Да, или программа. Да, но я, понимаете… — Пустынников, замолчав, усмехнулся, затем помрачнел и продолжил: — Я боролся три недели. Три! Без еды, на грани. До воды бы доползти… Кто кого. Полумертвый человек и, как вы выражаетесь, тварь. И то, что было в моей голове, сдалось первым. Правда, взяло кое-что взамен.

— Что же? — спросил Виктор.

— Покладистость во всем остальном. Как видите, — Пустынников разгладил складки на фартуке, — я — кондитер.

— А я следователь.

Пустынников кивнул.

— А вы не замечаете, как нелепы в умирающей колонии следователь и кондитер? Какого вообще черта они нужны? Какого четра нужны кафе, гигантские вокзалы, водонапорные башни, магазины, кинотеатры, управление полиции? А? За двенадцать световых от Земли, в месте, где мертвых больше, чем живых?

— Не зна… — проскрипел Виктор и задышал с присвистом.

Боль гуляла по ребрам.

— Терпите, Рыцев. Я вам скажу. Было уже две рецессии или ремиссии, не определить что тут что. Первая — через три года после. То есть, двадцать четыре года назад. Вы наверное помните, участвовали — мы здесь отгрохали вокзал, кирпичный завод, понастроили дурацких жилых домиков, которые сейчас обживает трава. У вас, кажется, возвели Первые дома и площадь Колонистов.

— Скульптуры — по три метра.

— Вот, — сказал Пустынников. — Все, в едином порыве. Как заведенные. Исчерпывая ресурсы, сажая форматоры, разбирая почти вечные модули и убивая платформы. Вы же видели наш вокзал?

Виктор слабо кивнул.

— Я не был в столице, — сказал Пустынников. — Но, думаю, там это выглядит еще идиотичней. А второй раз — пятнадцать лет назад, когда мы все, повально опять же, стали кондитерами, полицейскими, поварами и посудомойками. Слава богу, не забыты ни биофермы, ни танк переработки, ни простые рабочие профессии. Вы понимаете, из нас пытаются построить общество. Жалкое и уродливое в своей бесполезности. Будто из чьей-то памяти.

— Я не… я не помню, — сказал Виктор. — Я всегда был… следователь. Вы мне лучше про… про Неграша.