Нея

Спина под свитером противно намокла. Лоб показался холодным, чуть ли не ледяным. Ссышь, Рыцев? — спросил Виктор себя. Не стоит. Ты уже выше на метр, осталось всего пятьдесят девять. Если подумать, твердо подумать — ерунда.

Он поискал взглядом следующий выступ — и тот нашелся, выше и правее, узкий, закругленный, сантиметров пятидесяти длиной. А вот за ним косо шла вверх приятная терраска, метр на три, хоть сиди на ней, хоть лежи.

Дальше, конечно, если задирать голову, полный швах, отрицательные углы, какие-то совсем ненадежные изломы, площадочки для одной ступни, как раз для проверки, можно или нельзя. Про нельзя-то ему в самой голове уже двадцать семь лет…

А он что? Он рад.

Виктор переплел свернутый шнур, чтобы не распустился, полученную бухту через ноги натянул до пояса. Попробовал повисеть — кренит, но вполне терпимо. Он перехватился за шнур над головой, обвил предплечье, повис всем телом уже на руке и, морщась, освободился — режет, но секунд пять или десять выдержать можно. Ну-ка!

Виктор взял короткий разбег и на шнуре перелетел к правому выступу. Ноги высоко задрать не успел, ахнул косточкой о край площадки. Вот где боль! Настоящая, не шурум-бурум за глазами. У-у-у!

Хорошо, отнесло обратно.

Несколько секунд он приседал и заговаривал больное место, разбавляя заговор матюгами в адрес троицы наверху.

Нельзя? Можно!

Второй прыжок вышел гораздо удачнее — Виктор вовремя подтянулся и заполз на пятачок коленом. Несколько вихляний, и он встал, прижимаясь к стене. Фу-фу-фу. Терраска оказалась совсем рядом. Подъем на руках, упор носка в камень, и можно прилечь на твердое, посипеть всласть, прогоняя слабость и напряжение в мышцах.

Это уже метра четыре, наверное. Если он одолеет остальные метры, то получится, что и Неграш мог. Неграш все-таки и легче, и моложе был его сегодняшнего.

Страховки у него, правда…

— Эй! — Виктор потряс шнур. — Что у вас там, обед?

Уроды.

От упоминания обеда липкая слюна заполнила рот. И чего он, принципиальный идиот, яичницы не пожрал? Верно, верно дом назвали.

Он, во всяком случае, согласен с названием.

С терраски провал, казалось, раздавался в середине и сужался к обоим концам. Слева серо-коричневых глыб было навалено побольше, погуще, справа проглядывали пустые площадки. Лавовый язык был, наверное, не больше пятидесяти метров в длину, вытянутая черная клякса.

Интересно, подумалось Виктору, почему у такой, в сущности, ничем не примечательной ямы появилось имя собственное? Кто был Зубарев? Чем знаменит? Или просто увидел да назвал? Или упал, зазевавшись?

Это, конечно, не в качестве расследования, просто любопытно.

Виктор встал. Стена перед ним метров на семь-восемь поднималась отвесно и была гладкой, разве что повыше пересекали ее несколько широких щербин, на которых и каблук будет трудно зафиксировать.

И ничего больше — ни уступов, ни сколов, ни трещин. Камень, и все. Нет, не было здесь Неграша, не могло быть. Здесь и Рыцева как бы…

Виктор вынул нож и выскоблил на уровне плеча: "Рыцев Вик был здесь". Для памяти. Надпись получилась блеклая, едва заметная, линии терялись на светло-сером фоне, и он несколько минут исступленно утолщал буквы, все больше впадая в тревожно-сумрачное состояние, в глухую тоску.

Тварь молчала.

Что ты знаешь? — спросил он ее, увеличивая букву "В". Ты знаешь, каково это, ходить с тобой у виска? Каково это, жить с тобой? Пресмыкаться, выпрашивать, загадывать желания, безрассудно надеяться? Все время одергивать себя: не смей, не кричи, смирись, проглоти, не думай? Ты вообще хоть что-то знаешь про людей кроме того, что у них есть ниточки, за которые можно дергать? Эти ниточки могут расплестись. Скинь, скинь меня вниз, если слышишь! Я с радостью…

Тварь молчала.

Тогда Виктор выпустил рубашку из-под свитера, надрезал ножом и оторвал два длинных лоскута, намотал их на ладони. Попробовал, как захватывается шнур. А затем полез по шнуру наверх, оскребая камень носками ботинок. Полметра, еще полметра. Еще.

Где-то на середине подъема шнур начал выскальзывать из пальцев, и Виктор, намотав его на кисть, повис на руке. Предплечье сначало жгло, затем оно стало неметь. Черт, понял он, это неудачная идея. Перехватился, дал отдых левой, стиснув зубы, одолел еще метр и почувствовал, что, если через минуту не доберется до края, то шлепнется вниз. Без всяких чудес. Вот теперь бы, подумал, и объявиться твари, заглушить боль, подергать за ниточки. Или хотя бы вернуть Шохонурова за лебедку. Но нет, где уж ей.

Сука ж какая!

Виктор скуляще выдохнул, крича, плюясь, кусая шнур зубами, поднялся еще на метр и из последних сил выбросил ногу вверх. Пятка нашла опору. Он подвинул ее вглубь, не ощущая пальцев, приподнял себя, рывком заталкивая за пяткой колено, вторую ногу до бедра, на какое-то мгновение завис вниз головой, наблюдая провал с необычного, смазанного ракурса, как узкую чашу, будто капля, готовая скользнуть по стенке, и наконец, рыча, заполз на карниз животом, перевалился, почти умер.

Все дрожало внутри.

Это сколько метров? — постукивали мысли. Двенадцать, тринадцать. Я не смогу больше. Не смогу. Еще четыре раза по столько. Нет.

Поднесенные к глазам пальцы дрожали тоже. Расплывались. Казалось, что их не пять, а семь или восемь. Они почему-то никак не хотели сжиматься. Ободранная непонятно когда ладонь кровила.

— Эй! — лежа закричал Виктор. — Вы там есть?

Он закашлялся, все также, лежа, выбрал лишние метры шнура, продел, закрепил. На это неожиданно ушла чертова уйма времени. Светлое пятно увязшего в облаках здешнего солнца (спектрального класса G) сместилось в сторону.

Часть неба перегораживал каменный козырек, к которому уже точно было не подобраться. Козырек смотрел сверху на Виктора.

— А если я скажу, что сдаюсь, — прошептал Виктор, — у меня что, появится второе дыхание? Или отрастут крылья? Я же, в сущности, просто не могу по другому, я думаю, я мыслю, я не могу вечно одергивать в мысли сам себя, потому что мозг — это хаос, миллиарды клеток, миллиарды электрохимических реакций, запускаемых без сознательного моего участия. Я могу только умереть, а не прекратить это.

Шнур легко дернуло.

Виктор сел. Показалось? Или все же…

— Эй! — он с трудом встал. Провал качнулся и чуть не засосал его хищным, серо-коричневым теплым ртом на черный язык.

— …час! — донеслось в ответ.

Кажется, женский голос.

А если Вера? Если это Вера? Что я скажу ей? Я же видел ее всю, позирующую любвеобильному повару. Это уже не забыть, это легло на сердце.

Дурак, оборвал он себя. Сам-то с Настей вчера… Тоже, скажешь, по большой любви? А уж как ты, наверное, ей улыбался!

Шнур дернуло сильнее. Требовательно.

Виктор почувствовал, как отрываются от карниза подошвы. Стена поплыла вниз. Пока мог дотянуться, он старался помогать ногами, а затем просто слушал, как под его весом натужно скрипит полиамид.

Не перетерся бы, вот что, подумалось ему. Все-таки поскакал по уступам, сместил линию хода. А Вере скажу, что рад. Здравствуй, Вера, я чертовски рад тебя видеть.

И это будет правда.

Его чуть не воткнуло лбом в козырек, который оказался выдавшейся вперед глыбой, он оттолкнулся от нее, перебрал руками по камню влево и со звоном освободившегося, выпрямляющегося шнура ухнул в пустоту, плечом, бедром прямо в искрящуюся прожилками, прихотливо изогнувшуюся вертикаль.

Дух не выбило, но на какое-то время в глазах стало темно.

Плечо заныло. Подъем застопорился, и Виктору показалось, что есть даже некоторое нехорошее движение вниз.

— Эй! — крикнул он. — Вниз не надо!

— Подожди! — устало крикнули сверху. — Повиси пока.

— Хорошо.

Виктор потер плечо. Метров двадцать, наверное, осталось, прикинул он. Слышно хорошо. А рубашку жалко, можно было не резать. Ничего, с Шохонурова сниму. Шохонуров теперь должен.

По словно ярусами отслаивающейся и ниже, где вдавлина, все больше и больше стене бежал прихотливый рисунок. Линии и обрывы. И заглубленная темнота.