Нуба

Ничего не произошло, но Техути показалось, свет переместился в сторону тощей фигурки шамана, будто всю тройку наклонила большая рука и то, что внутри, перелилось к одному краю.

— Люби его. Люби без обиды. Дай прощение. За годы в одиночестве плена. За то, что бросил тебя сейчас.

Руки над варевом повисли, будто выбирая, чего коснуться.

— Он ушел, казнясь. Потому что слишком сильно любил тебя, сильная.

— Да…

Хаидэ сидела, все так же глядя перед собой. И Техути не знал, что перед ее внутренним взором руки начали двигаться снова. Вместо вздохов флейты протянулась через темноту дрожащая тонкая нота — нескладная колыбельная песенка, напеваемая сиплым женским голосом, привыкшим больше к окрикам и смеху. Оглаживая что-то нежное, блестяще-розовое, вспыхивающее теплыми красками, тонкие женские руки медленно поднимали с земли дрожащие петли и ошметки, бережно встряхивая, складывали обратно, прижимали, заживляя и расправляя. И собрав, ловкими пальцами стянули разорванные края, постукивая, подцепляли лохмотья, и те, слепляясь, срастались в единое целое.

Торза застонал, не разжимая губ. Усмешка тронула черты худого лица старого шамана.

— Заканчивай, мудрая.

— Ни клочка, ни кусочка, ни толики не отдам темноте. Мое, все мое, все в себя, все для души, все руками и пальцами, все к сердцу. Нет непоправимого, пока мир живет и дышит. И там внутри мира, внутри его большой рыбы, что пустится вплавь по еще большему миру, который — капля в огромном, который — частица огромнейшего, — там нужно все. Жалость и злоба, гордыня и слабости, любовь, преданность, ложь и честь.

Из рук, омытых светлой водой проговоренных слов, скользнул в темноту смешной пузатый карась, вильнул ярким хвостом, и поплыл, оставляя за собой волнистую полоску света. — Живой…

Дрогнула рука княгини, отпуская тяжелую мужскую кисть. Шевельнулись губы. И флейта стихла, чтоб были слышны слова, произнесенные уже в среднем мире.

— Отпускаю тебя, отец, моя любовь с тобой. И радость. Когда наступит час, я приду к тебе за снеговой перевал.

Она медленно встала, по-прежнему держа за руку старого шамана. А широкая фигура Торзы плавно повалилась, раскидывая руки — одна в рукавице, другая — с чуть согнутыми пальцами, будто все еще держал руку дочери.

Техути поднялся, готовясь подхватить женщину, если ее не послушаются ноги. И, тихо лопоча, вскочили младшие, ставя у стены поставцы с лучинами, засуетились вокруг сидящего Патаххи, у которого из шеи хлынула кровь, стекая черной полосой по плечу на глину.

Княгиня сделала шаг вперед, неловко взмахивая рукой, чтоб не упасть. Она плакала, досадливо морщась, когда слеза щекотно скатывалась по носу. И мокрое лицо светлело, отпускаемое уходящим напряжением.

— Техути. Я… я сумела. Бедный мой отец.

— Я помогу, — он принял протянутые руки, обхватил дрожащие плечи, поворачивая, чтоб повести на волю.

И вдруг она закричала.

Крик кинулся вокруг тесной камеры, забился, множась. Глядя на Техути широкими потемневшими глазами, она прижимала руки к ушам, и кричала без передышки, падая, уваливаясь навзничь, запрокидывая мучительно удивленное лицо.

— Хаи?.. — он кинулся на колени, поддерживая ее под спину. Получил пинок в спину и зашарил руками, в попытках утихомирить выгибающееся, бьющееся под ним тело.

— Да что…

С ужасом смотрел, как лицо женщины становится бессмысленным, глаза выкатываются и перекошенный рот, хрипя, продолжает выталкивать крик, на который уже не хватало голоса. Все потемнело, над ним столпились младшие, толкая в плечи. Один совал к лицу плошку с отваром травы, другой ловил мелькающую руку.

— Нуба-а-а! — в женском крике не было ничего, кроме боли, и Техути, прижимая собой ее бьющееся тело, возненавидел мужчину, которому принадлежало прошлое Хаидэ.

Вдруг сильные руки вцепились в его волосы, отшвыривая. Заклекотав, как хищная птица, Ахатта, вся вымазанная глиной, отпихнула его, валясь на тело сестры. Рванула намотанные на руку светлые волосы и впилась зубами в мочку уха, тяжело дыша через раздувающиеся ноздри.

— Нуба… — хрипела Хаидэ, а ноги дергались слабее и руки, которые разобрали младшие, уже не скрючивались когтями.

— Нуба… — голос становился тише и тише. Запрокинутое лицо застыло. И женщина потеряла сознание.

Неловко распадался клубок тел. Техути, пиная Ахатту, выбрался из-под ее бока и оттопыренного локтя. Сел, размазывая грязной ладонью по щекам глину, намокшую от его пота. Присели поодаль младшие, держа руки наготове и всматриваясь в ставшее тихим лицо.

— Ухо-то выплюнь, а то проглотишь, — старый шаман над Ахаттой засмеялся было, но булькнула кровь, и он кашлянул, прижимая к ране повязку из листьев.

Ахатта отпустила мочку и села, быстрым движением вытирая рот. В камере темнело, лучины догорали.

— Жить нам не тут, — сказал Патахха, оглядываясь, и младшие закивали, не сводя с него восторженных глаз, — завтра готовить вождя к погребению. А нам на воздух бы?

Обратно ползли, как муравьи, Техути и Ахатта протаскивали через узкий коридор тело княгини, иногда раздраженно шипя друг на друга. А позади кряхтел Патахха, которого оберегали младшие.

На узком бережке под маленьким глинистым обрывом, заходя в воду, умывались, отходя от духоты пещерки. Техути все оглядывался на лежащую на песке Хаидэ — он подстелил ей два плаща, а сверху укрыл еще одним. Рядом сидела Ахатта, не сводя мрачных глаз с неподвижного спокойного, как у мертвой лица.

Вытирая горящее лицо краем рубахи, Техути сел на бревно, рядом со старым шаманом. Спросил вполголоса:

— Она не умрет, старик?

— Эта-то? — шаман тихонько засмеялся, обращаясь к тут же подскочившему младшему, и тот протянул руки к Техути, шевеля губами следом за сказанным. Соблюдал ритуал. Узкое лицо Патаххи в бледном осеннем утре было голубоватым и прозрачным как облачная прядь перед блеклой луной.

— Не-ет. Дочь своего отца. Не помрет, пока не захочет сама.

Повернувшись к старику, Техути забрал в горсть лохмотья его изношенной полуистлевшей куртки, притягивая к себе. Прошипел с ненавистью:

— Не смей так. О ней. Она тебя вытащила из нижнего мира. Гнил бы там…

Старик, по-прежнему не глядя на собеседника, махнул на него слабой рукой, продолжая посмеиваться.

— Не гони кровь за так, быстрый. В нижнем ли мире, в среднем, или за снеговым перевалом эта птица летает сам по себе. Ей мои насмешки, как жеребцу муравьиные горести. И твои трепеты тоже.

— Лжешь.

Но понимая, не время сейчас, отпустил старикову куртку. Повторил вопрос:

— Она выздоровеет? Когда?

— Ей надо еще говорить. Но тут уж нам не послушать и не подсказать. У нее рот, как у большой рыбы, у рыбы мира, новый советник. И она открывает его на всю ширину. Кто другой отбросил бы кишки, черное да серое, оставил сердце да легкие, чтоб белое с розовым, поблестяще да помягче. Она же откусывает столько, сколько сумеет схватить. Ты лучше ей помоги, а?

— Помоги, — послушно повторил младший ши, передавая слова египтянину.

Тот поморщился, отмахиваясь, как от комара.

— Ты же сам сказал, старый, мы не сможем подсказать.

— А и не надо. Ты просто люби. И доверяй.

Старик повернулся, внимательно разглядывая хмурое лицо собеседника, худую щеку, закрытую стриженой скобкой черных волос. Техути медленно кивнул, как бы говоря, ну ладно, пока соглашусь. И спросил еще:

— Что с ней было, шаман?

Патахха помолчал, глядя, как суетятся у лошадей младшие, устраивая седло, чтоб отвезти беспомощную княгиню. Заговорил тихо, чтоб слышал лишь младший и Техути.

— Она открыла миру свою душу. Сердце и голову. Знала, это очень опасно. Да и ты знал, умник, ведь ты научил.

— Она сама хотела!

— Не суетись, не виню. Теперь нет ей защиты кроме ее самой. Стала воином. Любое зло, что кинется на нее, не упадет у запертых дверей, каждый миг ей принимать бой. Она знала, что будет. Но я говорю — большая рыба, большой рот. Решила жить так. Привыкнет. Будет биться, прибавляя себе сил. Но сейчас, во впервые открытые двери пришел зов, на пределе сил. Зов сердца. А верхом на нем ворвалось первое зло. Не мелкое, а настоящее. Кто же выдержит, не свалившись. Но ты не бойся, она справится.