Нуба

А потом снова приходил сон, гнал его по дорогам и тропам. Редкие пробуждения были полны плывущих картин, он просыпался из одного сна в другой, и не всегда понимал, выплыл ли на поверхность, или все еще поднимается из глубин, тяжело останавливаясь на очередном уровне. Везде его встречала княжна. Девочкой, какую помнил, живя рядом в маленькой палатке, где спал на входе, завернувшись в облезлую шкуру. Молодой женщиной с яркими глазами и скулами, обтянутыми гладкой кожей с лихорадочным блеском — эту хотелось, и нужно было защитить еще сильнее. Сердце, воспитанное старым маримму, стукало всякий раз, подсказывая — до нее теперь есть дело всему миру и это не опасности дикой степи, где можно наткнуться на змею или отряд скифов, ищущих пленников, чтоб продать в рабство… А иногда видел картины из своих юношеских снов в деревне маримму, казалось ему, забытые. — Видел всю ее жизнь, от рождения на залитой зноем поляне до их встречи на морской реке. День за днем прожитую им во снах, в ее степи, то плошкой, из которой Фития кормила орущую крохотную девочку растертыми пареными зернами, то первым детским луком, закинутым за спину. Или — золотым гребнем, подаренным ей отцом.

Лучше бы ему умереть, как и было назначено, думал, выплывая из очередного сна. Потому что быть частью ее, такой частью, что и разговор мог идти из головы в голову, от сердца к сердцу, минуя язык, а потом стать изгнанным и скитаться, без места в жизни… И не суметь вернуться, услышав ее зов…

Но теперь умирать нельзя. Пока он жив, есть надежда, что выберется и ответит. Там, за пределами черного острова. А пока нельзя говорить с ней. Нельзя!

И он снова проваливался в сон, чтоб слышать, как она зовет его.

Время спало вместе с ним, никак не отмечая своего хода. Но время не останавливается даже во сне.

Жрец-Пастух, выйдя из своих покоев, чистых и просторных, полных рассеянного света (свет был очень ценим тут, в обители темноты, особенно такой — послушный и мягкий), еле заметно кивнул стражам, и пошел по круговой галерее, мимо колыхающихся расшитых занавесей покоев других жрецов.

Как в каждой точке темноты, в горме на пересечении нитей темной паутины, жрецов было шестеро. И, уходя из послушного света в нижний мир, жрецы дотягивались мыслями до другой шестерки и еще до одной, а те спали дальше, держа сеть все время живой и натянутой. Может быть, его грузному большому, еще полному сил телу повезет, и он в земной жизни увидит, как ячеи становятся чаще, образуя между черными точками новые гормы. И сеть, наброшенная на мир, покажет, как будет смыкаться над ним темнота.

Увиденное в голове зрелище, как всегда, заставило его передернуть плечами, прогоняя сладких мурашек под белой тогой. Это как брать девочку, которая боится и плачет, но огромнее. Будто черный свет из одной точки кинулся, расширяясь, и, не изменившись цветом, стал размерами в сотни раз больше источника. Насилие, причиненная боль, тайное и после вскрытое предательство — лишь слабые отблески упоительного наслаждения темнотой. Когда-то она станет всеобъемлющей. Но до того времени все они должны трудиться, не покладая рук. Зло — такая же работа, как любая другая, — строго напомнил себе жрец. И эта мысль тоже несла в себе удовольствие.

Галерея, на которой жили жрецы, была просторна и пуста. Шестеро могли переходить из одних покоев в другие, стоящие в ожидании. Тут же были камеры для изысканных удовольствий с пленниками. Залы для пиршеств. Комнаты с небольшими бассейнами, полными ароматной свежей воды. Входы с лестниц охранялись безъязыкими убийцами, лишенными мозга. Огромные, с толстой рукой, всегда положенной на рукоять короткого меча, они провожали идущего пастуха преданными глазами над чешуйчатой маской. И их жизнь была полна удовольствий — исполнить наказание, когда жрецы утомлялись и хотели просто смотреть, прихлебывая вино. Съесть мяса, много, им не жалели, чтоб силы не покидали стражей. Убить. Выпить резкого быстрого вина. Спать, прижимая к мягкому матрасу подаренную на ночь рабыню, проходящую первый круг испытаний.

Сейчас, поедая Пастуха глазами, двое испытали еще одно удовольствие — коротко звякнув мечами о ножны. Он милостиво кивнул, принося радость безмозглым. Его путь лежал вниз, мимо жилых уровней, мимо рабочих галерей, где трудились ткачи, ремесленники и повара. Мимо тяжкого приглушенного грохота рудников, вгрызающихся в недра черных скал в поисках серебряной и железной руды. По лесенкам, зигзагами опускающимся ниже и ниже, чтоб в самом низу закончиться перед небольшой дверью, за которой каменный лабиринт вел в сердце острова — небольшую шестиугольную комнату, расположенную под центром гигантской воронки. Толща камня отделяла потолок комнаты от площадки самого нижнего уровня. И подумав о нем, пастух прищурил от удовольствия холодные глаза. Райский сад, светлая радость темноты, место для вечного удовольствия избранных из избранных. Те, кто жил на внутренних сторонах скал, смотрели перед собой в рассеянный столб света, мешающий увидеть противоположную сторону, и не знали, что именно скрывает белесый туман. Мало кто из пришедших поклониться злу понимает, что прячется за зыбкой пеленой. Им хватает сытной еды и простых удовольствий. И только четырежды в год люди Острова могут пройти серую пелену и насладиться нижним эдемом. Обратно, в галереи вернутся не все. Кто-то останется там — мухой в сверкающей паутине, кормя собой трудолюбивого паука, и после выпитую шкурку выбросят с верхних скал на дальнюю сторону острова. А кто-то, напитавшись сладким ядом, будет отправлен в большой и светлый мир с особенным заданием.

В темнице черного великана, что так нужен сейчас жрецам — сверкают сонные отблески этого рая. Чтоб ему труднее было собрать остатки сил, чтоб цветы своим запахом отравляли сильную волю. Такие красивые, полные томного желания. И такие злые.

Стоя у маленькой двери, жрец еще позволил себе подумать о сладкой пышности созданного ими эдема и о том, что скоро место в центре его займет мальчик, он уже почти готов вкусить все предложенные удовольствия. Хорошо, что скряга Карума вовремя привез его на остров, еще мягкого в своей молодости, податливого. Но, послушно принимая новую форму в руках умелых сновидцев, мальчик не должен вернуться обратно в свет. Им надо закалить то, что получилось, чтоб он сумел выстоять и не вернуться в истинный свет. Что ж, для этого и создан цветущий сад нижнего уровня.

Под нажатием белой ладони дверь тихо отошла, пропуская его в шестиугольное помещение, устланное мягкими цветными коврами. Пастух сел на ковре, скрестив ноги, расправил тогу, распахнул ее на груди, позволяя серому глазу смотреть. И, положив руки на колени ладонями вверх, сосредоточился, прикрывая глаза. Плавая в безмыслии, слушал, как отдаленные шаги становятся ближе, и тихо ступая по мягкому, жрецы входят, усаживаются, каждый на свое место. Когда шестой затворил дверь и сел к ней спиной, пастух поднял руки, смыкая ладони с ладонями сидящих рядом.

Шестеро, проговорив нараспев положенные ритуалом фразы, погрузились в общий сон, ощупывая быстрыми пальцами темных мыслей окружающее пространство, ныряя в прошлое и поднимаясь к будущему, пролетая по черным пещерам нижнего мира мимо чудовищ и монстров, огибая мельком увиденных посланцев, каждый из которых искал там свое — шаманы, колдуны, провидцы и ведьмы. А еще — глупцы, держащие в кулаке ума случайные заговоры и приемы колдовства, чтоб сотворить свое мелкое зло. Полезные глупцы, мясо для армии тьмы, жалкие избранные, сами сующие головы в черный мир. И женщины были там, скакали и вертелись, разевая рты, ненавидя молодую подругу или богатую соседку…Куры, с заранее свернутыми шеями. Что ж, женское мясо не так сытно, но много слаще.

Разум, связанный маленькой комнатой и сомкнутыми ладонями, летел дальше, без остановок. Глупцы сами позаботятся о себе. Сказав «да» темноте, они уже не вернутся в свет. А добираются вниз уже сами, туда катиться легче, чем карабкаться.