Нуба

— Хаидэ…

— Она все врет, — заявила княжна и села, — мы с тобой уйдем отсюда, сегодня же. Только дождемся знака.

— Знака? — он подумал о том, что девочка не слышала его голоса, вот сейчас впервые при ней он сказал слова. Или не впервые? Мысли плавали в голове, наслаивались, крутясь и смешиваясь.

— Знака?

Она поманила рукой. Похлопала о траву рядом. Нуба приблизился и послушно сел, поводя носом, вдыхая ее запах, перебиваемый тяжелой цветочной сладостью.

— Мы его услышим. Ты только слушай все время, хорошо?

— Да.

— Покажи лоб.

Он снова послушно нагнул голову. Княжна притянула его за шею, и он замер, утыкаясь лицом в складки туники на груди.

— Почти зажило.

Она говорила пустяки, а руки бродили по его ушам, шее и затылку. И он, замирая, слушал, как меняется ее голос. Шестнадцать. Она уже настоящая жена Теренция. Каждую ночь муж поднимался в ее спальню, а Нуба сидел внизу, глядя на темные листья старой смоковницы и слушая тонкие вскрики из распахнутых окон. Вскрики и грубый мужской смех. А потом наступало утро и в ее глазах плывущих ночным хмелем, он с тоской видел лишь ожидание следующей ночи. И ее голос менялся так же, как сейчас. Но сейчас она говорит с ним. Не со своим старым мужем, ищущим удовольствий.

— Я скучала по тебе. Я хотела тебя, мой бык, мой жеребец. Иди сюда.

Внезапно, резко потянув, она упала на спину, притягивая его к себе. И он навис, опираясь на руки, жадно разглядывая лицо. Светлое, серьезное, с круглым подбородком и широкими поднятыми скулами. Руки умело гладили его спину, проходя по лопаткам кошачьими коготками, а ноги раздавались, чтоб сомкнуться на его пояснице. Единожды она открыла глаза, плывущие жаждой и голодом одновременно. Задышала часто, притискивая его к себе.

— Ну? Ну что же, я тут, с тобой!

Он вошел, плавно и незаметно, как входит палец в густые сливки в глиняном горле кувшина. Вдвигался, смутно поражаясь податливой глубине, шел и шел, не доставая дна, прижимая ее тело к траве. И вдруг прямо над ухом стукнул барабан. И знакомый голос издалека, над его теменем, сверху, позвал.

— Нуба! Мой Нуба-а-а!

С тоской отрываясь, выныривая, он увидел то, что смутно ожидал, но так не хотел увидеть — лицо лежащей под ним женщины темнело, покрываясь татуировками, раскрывались пухлые губы, проколотые сбоку серебряными кольцами. И вскочив, огляделся, стараясь понять, откуда пришел зов.

— Нуба! — кричала Хаидэ и в голосе звенела радость, странная радость силы, смешанная с женской печалью.

А обнаженная девочка на траве продолжала изгибать разъятое тело, мерно двигаясь навстречу исчезнувшему любовнику, будто он все еще был в ней.

— Нет! — заревел Нуба, вытягивая руки, бросился к тропе, уходящей в заросли, пробежал десяток шагов и, наткнувшись на преграду, тяжело дыша, стал быстро ощупывать невидимые холодные камни, сочащиеся влагой. Обойдя по кругу невидимые стены, отмахиваясь от качающихся листьев и лезущих в лицо цветков, вернулся на середину. Зарычал, увидев, как извивается черное тело и, схватив за руку, поставил девочку на ноги.

Та закричала, шаря руками по его телу, падая на колени. Плакала, повторяя:

— Нет-нет, не уходи, меня накажут! Накажут!

Слезы текли, размазывая белые линии и красные точки. Нуба застыл, с изумлением глядя, как она содрогается и трясется, валясь к его ногам. И вдруг, услышав новый стук барабана, вскочив, бросается от него в заросли, крича сквозь рыдания:

— Я иду, иду. Я сделала, я все сделала!

— Нуба! — звенящий в голове голос княжны становился все тише и смолк, оставив его одного, среди зарослей, где над цветами медленно кружили толстые пчелы.

Мир темноты опоясывал землю, проходя под травами, лесами и городами, растекался темной тяжелой водой, смыкая протоки и стоячие озера. Был полон неживой жизни, в которую кануло то, что закончило жить, чему уже не нужен солнечный свет. Темнота скрывала в себе старые кости, гнилые огни, трухлявые остатки мертвечины, что еще лежала там наверху, но уже частью своей тонула в темноте нижнего мира, погружаясь в него все глубже. Хоть внешне все оставалось на поверхности. Так охотник, идя через старый лес, обходит корягу, проводит чуткой рукой по выброшенному вверх гнилому суку, видит полусъеденную стервятниками падаль, не зная, что на деле оно уже внизу, и через себя тянет нижнюю темноту наверх, к свету. Но свет кладет поверх радостные ладони. Нажимает легонько, потом посильнее, и темнота, бесшумно огрызаясь, возвращается вниз.

Жрец-Пастух сидел в своих покоях, полных рассеянного мягкого света, грузно откинувшись на спинку мягкого кресла. Деревянная в резных узорах лохань парила сладким запахом, и ногам было в ней тоже сладко, хорошо. Негромко плескалась вода под руками девушки-рабыни и, вытягивая толстую ногу удобнее, пастух ухмыльнулся, вспоминая пещеры в гнилых паучьих горах. Там его брат, не по рождению, а по уровню — пастух, стоящий между стадом и матерью-тьмой, довольствовался играми и услугами маленьких коренастых женщин племени тойров. Правда, иногда и тому перепадали изысканные подарки. И он вплетал нечаянные драгоценности в узоры, что соткут подношения матери-тьме.

Жрец нагнулся и тронул голову стоящей на коленях рабыни, она сжалась, не в силах совладать с ужасом и выронила мягкую губку, плеснув на пол воды. Но тут же схватила ее. Поднимая к хозяину сведенное страхом лицо, старательно растянула губы в улыбке. Он продолжал гладить жесткий пробор, разделяющий сотни тонких косичек. Любовался страхом. Ободряюще улыбнулся, мол, продолжай. И когда девушка, испуганно отводя глаза, снова приступив к омовению ног, еле заметно вздохнула, радуясь, что наказания не последует, ласково сказал:

— Скажешь учителям, что наказана. Пусть… — он задумался, протягивая время и глядя, как спину и склоненную голову сотрясает дрожь, — пусть отведут к внешней скале.

— Да…

— За то, что говоришь тихо и без радости, пробудешь там две ночи. Поняла?

— Да! — звенящим голосом сказала девушка, подняла к нему улыбающееся лицо, почти счастливое.

— Три. Чтоб урок был запомнен надолго.

Отнял руку от горячей скулы и снова откинулся на спинку кресла. Когда она омоет его, пусть останется. Надежда на избавление от наказания, на то, что он смягчится от ласк, сделает женщину изобретательной и неутомимой, готовой на все.

Прикрывая глаза, проговорил наставительно:

— Ученье всегда тяжело. Уйдя в свет и делая то, что велено, вознесешь мне хвалу бессчетно, за то, что тело твое будет драгоценно выносливым.

— Да, мой жрец, мой Пастух!

Он кивнул радости в женском голосе. Омывшись и одарив рабыню своим телом, он приляжет отдохнуть. Темнота требует сил, остров требует неустанного внимания. Зло — такая же работа, как любая другая. Есть одно достоинство, отличающее его от добра и света — оно притягивает и не нужно отделывать поступки и события тщательно. Люди держат носы по ветру, вынюхивая зло, и, унюхав, идут темноте навстречу. Почти всегда нужно лишь показать направление тем, кто слаб умом и потому не находит его сам. Показать и ждать. А точность, филигрань, старательность до семи потов — это удел добра. Свет безжалостен и показывает все огрехи и недостатки, так милосердно скрываемые темнотой.

Но все равно он устает. Даже помощники, которые для черных людей именованы братьями Луны — за их нездешние светлые лица, даже они нуждаются в руководстве и его неусыпном внимании. А что говорить об этой толпе, населяющей черный остров. Каждого надо принять, выслушать бессвязные речи, прояснить желания, определить место в будущем темном войске. Или в нынешних скрытых трудах. И при этом они все хотят есть, пить, спать и веселиться, иногда режут друг другу глотки за женщин.

Вставая с кресла, он вытянул руки, чтоб рабыня сняла с него длинный хитон и нижнюю кангу. Подождал, когда она бережно расстегнет кованые запястья и оплечья, чтоб положить их рядом с ножными браслетами.