Нуба

— А почему от каждой меры надо отнять малую часть, учитель? И никогда нет ровной, в истинный размер?

— Потому что истинная мера даст идеальное знание, не протяженное во времени. И цена его будет мала, потому что нет над ним усилий.

Ночь шла следом за ночью, держась за поводок дня, и Нуба научился спать мало, чтоб успевать наловить рыбы, напечь лепешек, а потом снова сидеть у костра почти до рассвета.

Шли недели, луна убывала и прятала серп за ночной темнотой, а потом вырастала, кругля рябые бока. И мальчика уже не пугали мерные слова сотни названий сотен частей для одного лишь отвара, что готовился для одного лишь ученика несколько ночей подряд. Нельзя сказать, что знания укладывались в бритой голове, как цветные стебли в плетеной циновке — все на виду. Нет, они проваливались куда-то внутрь и Нуба, не осматривая свои мысленные тайники, просто протягивал руку и доставал, уже потом посмотрев, что именно.

— Знания вливаются в ток твоей крови, мальчик, — говорил учитель, глядя, как поднятые над огнем худые руки начинают мерное неостановимое движение — от сосуда к плошке или к мешку, — не мешай им течь, как течет кровь, они сами найдут себе путь.

Было многое. Была страшная ночь, когда напоенный первым отваром, самостоятельно приготовленным Нубой, двенадцатилетний сновидец захрипел и забился в судорогах, хватая ночной воздух перекошенным ртом. До рассвета маримму отхаживали мальчика, покинув свои костры и своих избранных. А Нуба, выгнанный на всю ночь из деревни, сидел мрачно под большим деревом и бил кулаком по камню, поднимая и опуская окровавленную руку.

Когда над головой заорали, проснувшись, летающие обезьяны, мелькая оранжевым глянцевым мехом, пришел учитель и сел рядом. Сказал усталым глухим голосом:

— Найди в себе слова «теперь я знаю все», поймай их и убей. Никогда ты не пожалеешь об этой смерти.

Он пошарил рукой в траве и подал мальчику широкий лист подорожника. Тот взял и, прикладывая к ссадинам на руке, сказал:

— Значит, я плохой избранный, если никогда не буду знать всего. Да?

Маримму вздохнул.

— Нет. Но ты ученик, а я твой учитель. Потому просто подчинись. Убей слова. И учись дальше.

Нуба увидел, что у его маримму тонкий нос, высокие скулы с резкими впадинами на щеках, и большой рот с тонкими, серыми от усталости губами. Прижимая прохладный лист к разбитой руке, понял в отчаянии, что снова сделает отвар, и снова будет слушать, затаивая дыхание — не придет ли в зелье смерть для сновидца, потому что он, ученик Нуба, сделал его неумело. Маримму учил его и невозможно подвести учителя. А значит нужно не только осмелиться снова вершить дела, полные смертельного риска, но делать их правильно, чтоб этого риска не было.

— Зачем вообще? — спросил он, чуть не плача, глядя в полузакрытые глаза маримму, — зачем мы делаем это? Ведь боги отдельно, им молятся в деревнях, а мы тут — сами. Зачем это?

Маримму протянул руку и взял из травы камень, на котором мальчики кололи орехи. Камень щербатился выбоинами и трещинами. Учитель положил его у босых ног Нубы. И сказал коротко:

— Мир.

А потом подал ему крошечный осколок.

— Найди его место.

Нуба принял каменную крошку, прикладывая к ямкам и впадинам, нахмурился. Осколок упирался краями, торчал над круглой поверхностью, вываливался из мест, куда его запихивали пальцы.

— Ты, — сказал маримму.

Нуба сосредоточился, бережно ощупывая поверхность камня, вел кусочек, примерял и, наконец, перевернув камень, вскрикнул, — осколок плотно лег в неровную ямку и прильнул к поверхности.

— Мы ищем истинные места избранных в этом мире. А это больше, чем счастье и сытость одной деревни.

Маримму встал, отряхивая края одежды.

— Иди спать, Нуба. Сегодня ночью, под полной луной, ты примешь обряд инициации, как все мальчики, которым время назначило стать мужчинами.

Глава 7

Боль, пришедшая из памяти, окатила бедра мужчины кипятком, и он дернулся, оцарапывая спину, прижатую к стволу. Обряд. Он прошел его раньше, чем прочие мальчики племени, и разве не об этом толковал старый Карума со своим годоей? Маур не придет. Сейчас, отданный знахарям, он готовится к обряду или уже принял его. А потом его заберут. Что толку сидеть тут, под деревом, ожидая. Тропа мальчика вильнула и побежала по саванне, между торчащих серых скал и лавовых камней, между корявых кустарников, полных мелкого зверья и насекомых; выскочила на берег огромного озера-моря, с водой такой соленой, что она выедает глаза, и свернулась змейкой на пропитанных мокрой солью бальсовых бревнах. Дальше тропу повезет паромщик, скинет с плота на скалистый берег, разворачивая ее под ноги мальчика, которого никто не увидит больше ни в той деревне, ни на берегах озера.

Нуба остался, чтобы помочь ему. Из-за этого пренебрег просьбой любимой вернуться. Так что же он сидит неподвижно? Надо разорвать ремни. Старый глупец Карума затягивал их, пыхтя, но разве его сил хватит, чтоб удержать пленника… Тихо пойти через ночь к загону старика, и там, у костра, задать свои вопросы.

Нуба усмехнулся. Вопросы годои своему говорильщику. То-то старик удивится, умирая. А может, и нет, ведь он умен и не зря спрашивал позволения убить сосуд своего годои.

Великан пошевелился и снова замер, не пытаясь встать. В чем же дело? Почему он, так верно и прямо ступающий по своей тропе, сидит теперь, как старый бурдюк, и не делает следующего шага?

Потому что ты не знаешь, верен ли будет твой шаг, сказал голос в голове, и Нуба кивнул, соглашаясь. Его судьба была связана с княжной, и ей он был предназначен — до порога богатого дома. А дальше он должен был умереть, и знал это. Любая случайность годилась для этого, и он ждал ее, сидя на заднем дворе под ветками огромной смоковницы. Но упрямая Хаидэ не отпустила его. Тогда ему казалось, сам проявил слабость, не сумел уйти в смерть, чтобы придать ей силы стать той, кем назначено. Он так хотел остаться. И остался. Тысячи раз пожалев об этом, когда снова и снова глядел в равнодушные полусонные глаза молодой жены знатного Теренция, одетой, как подобает, в роскошные одежды, украшенной всеми возможными драгоценностями. И Нуба, обманув судьбу, ждал и ждал, пока, наконец, княжна сама не сказала ему — уходи.

Выкинутый из жизни и смерти, остался один. Так обходятся боги с теми, кто бережет их покой, кто стоит на страже высокого. А теперь этого мальчика отправляют туда же, выдергивают из обычной жизни и вталкивают в клетку, где сидит его назначенная судьба. Он ее добыча.

Но это его судьба, не твоя, напомнил ему голос, ты ведь знаешь, нельзя искать чужие костры, чужие судьбы отравят тебя и собьют с пути.

Великан напряг плечи и почти без усилия развел руки. Ремень, защекотав, свалился к ногам. Вспомненные слова старого маримму удержали его на месте и, разминая запястья, Нуба снова вгляделся в прошлое, надеясь увидеть полную картину времени и пространства, чтобы найти свое теперешнее место в ней.

Наутро болело все, боль была стыдной, — приходилось мочиться, закусывая губу, чтобы не закричать. Его тело, к которому он так привык и не замечал, какое оно быстрое, ловкое и сильное, сейчас разваливалось на куски, а всего-то одна небольшая рана, нанесенная костяным ножом на дальней поляне, окруженной кострами маримму. Мальчик поднялся с циновки, и потуже затягивая на поясе кангу, взял кувшин с водой. Нагибаясь, снова закусил губу, злясь на себя. Хорошо, что ночью у него получилось молчать. А лучше бы боги принимали мужскую жертву как-то по-другому, думал, жадно хлебая из кувшина и гоня мысль, — чем больше выпьет, тем скорее снова идти за хижину выливать из себя воду. Пусть бы брали кровь из плеча. Или ставили раскаленное клеймо на бедре, как ставят его козам. Но нет, эта боль привычна и переносима с детства, сколько раз мальчишки резали себе пальцы, или обжигались огнем. А такой не было. Наверно, потому обряд такой. Он одернул себя, — обряд такой, потому что так хотят боги. И все.