Страница 4 из 10
— Мы… мы знакомы, — сказал Саша, заикаясь.
— Ты же в Крым поехал? — удивилась Света.
— В Крым, конечно, в Крым, — счастливо говорил Саша, когда она приблизилась. — Только сначала в деревню к родственникам.
— И я тоже — к родственникам. Ведь я же — Гаврилова.
— Так и я — Гаврилов.
Милиционер послушал их разговор, а потом сказал разочарованно:
— Вы и правда знакомы.
— Саша у нас натурщиком был, — объяснила Света.
Эти слова: «у нас» и «натурщиком» Сашу слегка кольнули. Никакой он не натурщик, а сам по себе. Сначала остановила на улице, уговорила помочь, а теперь натурщиком называет. Но эта обида быстро прошла, потому что Света сказала:
— Пошли, покажу место, где буду писать этюды.
На холм вела неширокая извилистая дорога с примятой по бокам травой, а на холме возвышалось белое здание с колокольней.
— Смотри!
Света неожиданно остановилась посредине холма.
Саша оглянулся вокруг и почувствовал в сердце тихое волнение. Внизу голубой дугой извивалась река, справа поднималась по холму деревенская улица с бревенчатыми избами, деревьями и огородами, слева по другому холму тянулась берёзовая аллея, а позади вырастало и уходило к небу белое здание с колокольней.
— Я вчера, как пришла сюда, сразу поняла — это место для этюдов, — сказала Света.
— Эй! — позвал их вдруг мальчишеский голос, когда они шли уже по деревенской улице. — Люди! — Голос шёл вроде бы с большого тополя. — Куда смотрите? Я на крыше!
Тополь заслонял крышу дома. Саша чуть наклонился и увидел на железной, вполовину покрашенной крыше человека в засученных до колен штанах. На голых ногах у него были кляксы голубой краски.
— Откуда приехали?
— Из Ленинграда, — ответил Саша.
— Брат с сестрой, что ли?
— Почему обязательно брат! — Света даже пожала плечами. — Мы знакомые, Саша у нас натурщиком был.
— Понятно, — ответил человек с крыши, хотя было видно, что он ничего не понял.
Они смотрели на него снизу вверх и молчали.
— У меня стремянка упала, а в крапиву прыгать неохота.
Саша и Света неуверенно открыли калитку и подошли к стремянке. Стремянка оказалась тяжёлой.
— Так вас Саша и Света зовут? А меня Федькой. — Он соскочил на землю. — Вы, значит, друг дружке натурщики? Это всё равно что как — двоюродные?
— Натурщик — это значит модель, которую рисуют с натуры. Только живая, — пояснила Света.
— Ясно, — проговорил Федька, хоть ему было снова ничего не ясно. — Видали там анекдот? Туристы приехали к Протоке, рыбу хотят ловить, а туда даже ёрш не заходит. Как Я тут крышу крашу, ничего? — перебил он самого себя.
— Очень весёлый колер, — ответила Света.
— Точно, — с удовольствием согласился Федька, — сам подбирал. Жалко, в деревне никого не застали. Вы — сюда, а они — туда. Я бы тоже поехал, да корова. Мать с отцом хотели её вести на мясокомбинат, а я говорю — не отдам, и всё. Мать говорит, согласен утром и вечером сам доить — оставим. Я её теперь и дою.
— Пойду поработаю, — сказала Света, — у меня по плану два этюда.
Саша хотел объяснить, что он тоже бездельничать не будет. «Очерки истории Византии» — серьёзная научная книга. Но ему было обидно за «натурщика» и за «модель, которую рисуют с натуры, только живую», и он ничего не сказал. «Она, что же, меня с кувшином сравнила или с коробкой, которые на рисовании рисуют?»
Часа полтора читал Саша свои научные книги, а потом услышал:
— Фургон едет, фургон!
Саша вышел на улицу и увидел грузовик с крытым кузовом. Фургон остановился у крайних домов, и из него начали выпрыгивать люди.
— А ведь ты — Саша? — неожиданно спросила его рослая широкоплечая женщина.
И Саша сразу понял, что это Евдокия Егоровна, его тётя.
— Пойдём в дом, я тебя кормить буду, — сказала она, — Михаил ведь, кроме как чай, ничего и согреть-то не умеет.
И тётя Евдокия, быстро вымыв руки под рукомойником на улице, забегала по дому. Времени прошло совсем немного, а стол уже был накрыт. Она посадила Сашу на высокий стул с прямой спинкой, села сама напротив, внимательно его рассмотрела и проговорила:
— А ты, Саша, на наших Гавриловых похож, хоть и в городе родился. Вы ведь от Афониного брата происходите, от Луки.
— От какого Луки? — спросил Саша.
— Неужели отец не рассказывал? — удивилась Евдокия Егоровна.
— Нет.
— У нас это каждый знает. Твоего деда как звали?
— Дедушка Павлик.
— Верно, Павел Семёнович. Значит, отца у Павла звали Семёном. А у Семёна, твоего прадеда, отца звали Ильёй. А уж у того Ильи отца звали Лукой. Он и был Афониным братом. У тебя с собой тетрадка есть?
— Есть… для записей.
— Давай тетрадку, я тебе всю твою родословную нарисую, чтоб ты, когда станешь пожилым, передал её внукам.
— А при чём тут Афоня? — спросил Саша.
— А при том, что про Афоню в деревне бывальщину рассказывают. Я-то из соседней деревни, с Большого Двора, там родилась, а в Гаврилове все называют Афоню родственником.
Она замолчала, глядя на улицу.
— Афоня — это знаменитость какая-нибудь?
— Афоня-то? Он особенный. Кому Афоня приснится, в том талант разгорится. Мне он не снился… — сказала она грустно. — Ты подожди, не торопи, чтобы про Афоню рассказать, надо чувства собрать.
РАССКАЗ ЕВДОКИИ ЕГОРОВНЫ
Жил-был барин-князь, его светлость. Не лютый, не добрый, не умный, не дурак, во всём просто так.
Захотелось князю мир посмотреть да себя показать. Взял он жену-княгиню, дочку-княжну, дюжину слуг да денег казну. И поехал он в страны дальние, на моря тёплые. А среди слуг состоял при нём мальчиком Афоня.
В дальних странах скучно было князю жить, стал он заморским искусством тешиться. Не всерьёз, а чтоб время провести, баловался. Афоня всё при нём крутился на побегушках. «Афоня, принеси то, Афоня, подай это!» Особенно любил Афоня крутиться около князя, когда тот картины красками рисовал да к именитым художникам в гости хаживал.
Князь рисует, Афоня смотрит. Князь для шутки Афониного совета испросит, Афоня и присоветует. Однажды оставил князь недописанной картину голубого моря, позвала его княгиня пить прохладные лимонады, он про художество на день и забыл. Приходит утром, глядь, а у него вроде бы и та картина, да не очень та. Вчера волны были не живы, и люди — будто чучела соломенные, а сегодня волны так и плещут, на берег лезут, закрой глаза — шум услышишь их. А люди на берегу ожили, и лошадь мчится. Всё то же нарисовано, что и вчера, да не то!
— Эк ведь я вчерась нарисовал всё художественно! — обрадовался князь.
И понёс показывать картину именитым мастерам да друзьям-любителям. Те тоже давай картину рассматривать, языками прицокивать, головами покачивать.
Один германец даже начал прицениваться, большие деньги посулил. Он, чудной, принял князя за настоящего работающего человека, за художника. Князь сразу в обиду.
— Подарить, — говорит, — могу. А торговать делом рук своих — не для благородных такое занятие.
Только на другой день стал он рисовать новую картину — опять всё мертвей мёртвого! Рассердился князь, бросил кисти и ушёл на два дня с княгинюшкой верхом на коне кататься. Возвращается, подходит к картине — опять то же преображение. Опять так же нарисовано, да не так!
А когда случилось такое в третий раз, князь и заподозрил неладное.
Решил он всё проследить да выследить. Нарисовал, как мог, портрет своей жены. А как он мог — опять же кое-как. А потом с шумом и криком ускакал со своей виллы заморской. Только незаметно вернулся, ползком пробрался через окно и укрылся в потайной комнате.
День долго тянется, не терпится ему тайну раскрыть, да не приходит никто. Князь уж задрёмывать стал, луна на небо вышла. А как луна в окно засветила, князь слышит: шаги!
Встрепенулся он, прильнул было к щели, да смотрит: это мальчишечка его Афоня со свечой вошёл. Князь уж хотел открыться, прогнать его громким шёпотом, однако видит: Афоня берёт кисть и давай по картине красками мазюкать. Князь рассвирепел — какой-никакой, а портрет его жены, знатной княгини размазывается. Он из тайной комнаты выскочил, затопал.
— Тебе кто, — кричит, — позволил мою кисть брать, дорогие краски переводить, а главное — барское художество увечить!
Мальчишечка с перепугу кисть на пол уронил, стоит трясётся, слова не вымолвит.
— Ты небось весь портрет госпожи твоей княгини красками измазал! — Взглянул на портрет и глазам не поверил. С портрета княгиня словно живая глядит, губы влажно поблёскивают, глаза душевным светом светятся.
А перепуганный мальчишечка всё ещё от страха трясётся.
На князев крик прибежали другие слуги, и сама княгиня пришла, да внесли свечи.
Посмотрела княгиня на портрет и говорит:
— Спасибо, друг мой, угодил ты мне, я всегда верила, что ты в себе великие таланты носишь.
А князь не знает, что и отвечать.