Раковый корпус

А как бы не отняли. Как бы не отрезали. Как бы не пришлось отдать.

Отдать? – не отдать? Отдать? – не отдать?..

Хотя от этой грызучей боли, пожалуй, и отдать легче.

Но тёти Стёфы нигде на обычных местах не было. Зато в нижнем коридоре, где он расширялся, образуя маленький вестибюльчик, который считался в клинике красным уголком, хотя там же стоял и стол нижней дежурной медсестры и её шкаф с медикаментами, Дёма увидел девушку, даже девчёнку, – в таком же застиранном сером халате, а сама – как из кинофильма: с жёлтыми волосами, каких не бывает, и ещё из этих волос было что-то состроено лёгкое шевелящееся.

Дёма ещё вчера её видел мельком первый раз и от этой жёлтой клумбы волос даже моргнул. Девушка показалась ему такой красивой, что задержаться на ней взглядом он не посмел – отвёл и прошёл. Хотя по возрасту изо всей клиники она была ему ближе всех (ещё – Сурхан с отрезанной ногой), – но такие девушки вообще были ему недостижимы.

А сегодня утром он её ещё разок видел в спину. Даже в больничном халате она была как осочка, сразу узнаешь. И подрагивал снопик жёлтых волос.

Наверняка Дёма её сейчас не искал, потому что не мог бы решиться с ней знакомиться: он знал, что рот ему свяжет как тестом, будет мычать что-нибудь неразборчивое и глупое. Но он увидел её – и в груди ёкнуло. И, стараясь не хромать, стараясь ровней пройти, он свернул в красный уголок и стал перелистывать подшивку республиканской «Правды», прореженную больными на обёртку и другие нужды.

Половину того стола, застеленного кумачом, занимал бронзированный бюст Сталина – крупней головой и плечами, чем обычный человек. А рядом со Сталиным стояла нянечка, тоже дородная, широкогубая. По-субботнему не ожидая себе никакой гонки, она перед собой на столе расстелила газету, высыпала туда семячек и сочно лускала их на ту же газету, сплёвывая без помощи рук. Она, может, и подошла-то на минуту, но никак не могла отстать от семячек.

Репродуктор со стены хрипленько давал танцевальную музыку. Ещё за столиком двое больных играли в шашки.

А девушка, как Дёма видел уголком глаза, сидела на стуле у стенки просто так, ничего не делая, но сидела пряменькая и одной рукой стягивала халат у шеи, где никогда не бывало застёжек, если женщины сами не пришивали. Сидел желтоволосый тающий ангел, руками нельзя прикоснуться. А как славно было бы потолковать о чём-нибудь!.. Да и о ноге.

Сам на себя сердясь, Дёмка просматривал газеты. Ещё спохватился он сейчас, что, бережа время, никакого не делал зачёса на лбу, просто стригся под машинку сплошь. И теперь выглядел перед ней как болван.

И вдруг ангел сам сказал:

– Что ты робкий такой? Второй день ходишь – не подойдёшь.

Дёма вздрогнул, окинулся. Да! – кому ж ещё? Это ему говорили!

Хохолок или султанчик, как на цветке, качался на голове.

– Ты что – пуганый, да? Бери стул, волоки сюда, познакомимся.

– Я – не пуганый. – Но в голосе подвернулось что-то и помешало ему сказать звонко.

– Ну так тащи, мостись.

Он взял стул и, вдвое стараясь не хромать, понёс его к ней в одной руке, поставил у стенки рядом. И руку протянул:

– Дёма.

– Ася, – вложила та свою мягонькую и вынула.

Он сел, и оказалось совсем смешно – ровно рядышком сидят, как жених и невеста. Да и смотреть на неё плохо. Приподнялся, переставил стул вольней.

– Ты что ж сидишь, ничего не делаешь? – спросил Дёма.

– А зачем делать? Я делаю.

– А что ты делаешь?

– Музыку слушаю. Танцую мысленно. А ты небось не умеешь?

– Мысленно?

– Да хоть ногами!

Дёмка чмокнул отрицательно.

– Я сразу вижу, не протёртый. Мы б с тобой тут покрутились, – огляделась Ася, – да негде. Да и что это за танцы? Просто так слушаю, потому что молчание меня всегда угнетает.

– А какие танцы хорошие? – с удовольствием разговаривал Дёмка. – Танго?

Ася вздохнула:

– Какое танго, это бабушки танцевали! Настоящий танец сейчас рок-н-ролл. У нас его ещё не танцуют. В Москве, и то мастера.

Дёма не все слова её улавливал, а просто приятно было разговаривать и прямо на неё иметь право смотреть. Глаза у неё были странные – с призеленью. Но ведь глаза не покрасишь, какие есть. А всё равно приятные.

– Тот ещё танец! – прищёлкнула Ася. – Только точно не могу показать, сама не видела. А как же ты время проводишь? Песни поёшь?

– Да не. Песен не пою.

– Отчего, мы – поём. Когда молчание угнетает. Что ж ты делаешь? На аккордеоне?

– Не… – застыживался Дёмка. Никуда он против неё не годился.

Не мог же он ей так прямо ляпнуть, что его разжигает общественная жизнь!..

Ася просто-таки недоумевала: вот интересный попался тип!

– Ты, может, в атлетике работаешь? Я, между прочим, в пятиборьи неплохо работаю. Я сто сорок сантиметров делаю и тринадцать две десятых делаю.

– Я – не… – Горько было Дёмке сознавать, какой он перед ней ничтожный. Вот умеют же люди создавать себе развязную жизнь! А Дёмка никогда не сумеет… – В футбол немножко…

И то доигрался.

– Ну хоть куришь? Пьёшь? – ещё с надеждой спрашивала Ася. – Или пиво одно?

– Пиво, – вздохнул Дёмка. (Он и пива в рот не брал, но нельзя ж было до конца позориться.)

– О-о-ох! – простонала Ася, будто ей в подвздошье ударили. – Какие вы все ещё, ядрёна палка, маменькины сынки! Никакой спортивной чести! Вот и в школе у нас такие. Нас в сентябре в мужскую перевели – так директор себе одних прибитых оставил да отличников. А всех лучших ребят в женскую спихнул.

Она не унизить его хотела, а жалела, но всё ж он за прибитых обиделся.

– А ты в каком классе? – спросил он.

– В десятом.

– И кто ж вам такие причёски разрешает?

– Где разрешают! Бо-о-орются!.. Ну, и мы боремся!

Нет, она простодушно говорила. Да хоть бы зубоскалила, хоть бы она Дёмку кулаками колоти, а хорошо, что разговорились.

Танцевальная музыка кончилась, и стал диктор выступать о борьбе народов против позорных парижских соглашений, опасных для Франции тем, что отдавали её во власть Германии, но и для Германии невыносимых тем, что отдавали её во власть Франции.

– А что ты вообще делаешь? – допытывалась Ася своё.

– Вообще – токарем работаю, – небрежно-достойно сказал Дёмка.

Но и токарь не поразил Асю.

– А сколько получаешь?

Дёмка очень уважал свою зарплату, потому что она была кровная и первая. Но сейчас почувствовал, что – не выговорит сколько.

– Да чепуху, конечно, – выдавил он.

– Это всё ерунда! – заявила Ася с твёрдым знанием. – Ты бы спортсменом лучше стал! Данные у тебя есть.

– Это уметь надо…

– Чего уметь?! Да каждый может стать спортсменом! Только тренироваться много! А спорт как высоко оплачивается! – везут безплатно, кормят на тридцать рублей в день, гостиницы! А ещё премии! А сколько городов повидаешь!

– Ну, ты где была?

– В Ленинграде была, в Воронеже…

– Ленинград понравился?

– Ой, что ты! Пассаж! Гостиный двор! А специализированные – по чулкам отдельно! по сумочкам отдельно!..

Ничего этого Дёмка не представлял, и стало ему завидно. Потому что правда, может быть, всё именно и было хорошо, о чём так смело судила эта девчёнка, а захолустно было – во что так упирался он.

Нянечка, как монумент, всё так же стояла над столом, рядом со Сталиным, и сплёвывала семячки на газету, не наклоняясь.

– Как же ты – спортсменка, а сюда попала?

Он не решился бы спросить, где именно у неё болит. Это могло быть стыдно.

– Да я – на три дня, только на исследование, – отмахнулась Ася. Одной рукой ей приходилось постоянно придерживать или поправлять расходившийся ворот. – Халат напялили чёрт-те какой, стыдно надеть! Тут если неделю лежать – так с ума сойдёшь… Ну а ты за что попал?

– Я?.. – Дёмка чмокнул. О ноге-то он и хотел поговорить, да рассудительно, а наскок его смущал. – У меня – на ноге…

До сих пор «у меня – на ноге» были для него слова с большим и горьким значением. Но при асиной лёгкости он уж начал сомневаться, так ли уж всё это весит. Уже и о ноге он сказал почти как о зарплате, стесняясь.