Мария Антуанетта

Фаворитом двора Марии Антуанетты являлся герцог де Куаньи, полковник, получивший из рук Людовика XVI должность главного конюшего; так как Куаньи был старше королевы более чем на двадцать лет, та видела в нем друга и наставника; молва же приписывала ему любовную связь с королевой и даже отцовство королевского сына. В свиту Марии Антуанетты входили также полковник Валентин Ладислас Эстергази, венгр по национальности, принадлежавший к сторонникам Шуазеля, и полковник граф Адемар (почти ровесник Куаньи) интриган, неудавшийся дипломат, легкомысленный остроумец, умевший развлечь королеву и пользовавшийся покровительством клана Полиньяков. С помощью того же клана непременным членом двора стал граф де Водрей — остроумный, изобретательный, циничный и алчный. Если верить пятнадцатилетнему пажу королевы де Тийи, Водрей никогда бы не снискал милостей у королевы, если бы не его любовница Жюли де Полиньяк, находившаяся полностью под его влиянием, что не могло не вызывать ревности у Марии Антуанетты.

Жюли де Полиньяк (урожденная Иоланда де Поластрон), или «злой демон» королевы, как называли ее некоторые современники, поистине поработила свою подругу Марию Антуанетту. Томный взор темных с поволокой глаз, постоянно полнившихся слезами, выразительное молчание, полуответы, понимать которые предоставлялось самому собеседнику, кротость, лень и полное отсутствие тщеславия — вот как описывали современники графиню де Полиньяк. Говорят, она обладала недурным голосом и королева любила слушать ее пение. Если верить баронессе Оберкирх, росту она была маленького, однако сложена дурно и сильно косолапила при ходьбе. Ко времени знакомства с королевой ей исполнилось 26 лет, но выглядела она гораздо моложе. Копна густых черных волос, крошечный носик, маленький рот с мелкими жемчужными зубками придавали ее облику что-то детское, ребяческое. Вялые натуры с мечтательными взглядами безудержно притягивали к себе королеву, казались ей наилучшими «жилетками» для женских излияний. Оба семейства, и Поластрон, и Полиньяк, состоятельностью не отличались, пример же Ламбаль, ради которой королева заставила восстановить никому не нужную должность, вдохновлял искателей фавора. Первая встреча состоялась в июне 1775 года, а спустя два месяца Мерси писал, что королева «привязалась к новой фаворитке гораздо больше, чем к предыдущей», и ему приходится ждать удобного момента, дабы открыть ей глаза, что «графиня де Полиньяк не наделена ни умом, ни здравым смыслом, ни характером, необходимым, чтобы пользоваться доверием королевы». Но «открыть глаза» Мерси не удалось: королева была буквально без ума от новой фаворитки. «Когда я с ней, — говорила ее величество, — я перестаю быть королевой и становлюсь собой». Вскоре зашелестел слух, что королеву и Жюли де Полиньяк связывают отнюдь не дружеские отношения. Но, как писал Альмера, «бедная королева, уставшая от своего величия, желала всего лишь быть любимой и любящей женщиной»; поверяя подруге свои маленькие, незначительные секреты, бывшие для нее очень важными, королева не замечала клеветников, подстерегавших ее повсюду. Полиньяк умело пользовалась своим положением, чтобы пристроить и озолотить всех своих многочисленных родственников и своего любовника — графа де Водрея. Граф де Полиньяк в нарушение обычаев получил должность главного конюшего королевы, рассорив королеву едва ли не со всем родовитым дворянством Франции. Но, как писала Мария Антуанетта матери, она это сделала, «потому что граф — муж женщины, которую я бесконечно люблю». Любовь эта обошлась казне в дополнительные 80 тысяч ливров в год. Возмущенный Мерси писал: «Подсчитали, что за четыре года семейство Полиньяк, ничем не отличившись перед государством, а исключительно по причине благосклонности королевы, обеспечило себе как в виде должностей, так и в виде иных благодеяний почти пятьсот тысяч ливров годового дохода! Видя, как распределяются дары, все заслуженные семейства возмущены несправедливым к себе отношением; если так будет продолжаться дальше, протесты и разочарования резко приумножатся». Когда Полиньяк собралась выдать замуж свою двенадцатилетнюю дочь Аглаю, король под давлением королевы выделил в приданое девочке 800 тысяч ливров, что вызвало возмущение всего общества: обычная сумма приданого, выделяемого королем, не превышала восьми тысяч ливров. В 1780 году Полиньяк стал герцогом и генеральным смотрителем почт, а его супруга — герцогиней; в 1782 году Полиньяк доверили должность гувернантки королевских детей, «детей Франции». Прекрасно пристроились братья и сестры графини де Полиньяк, а сестра ее мужа Диана, особа мстительная, некрасивая и злобная, возглавила фрейлин Мадам Елизаветы. Водрею назначили пенсию в 30 тысяч ливров, а граф д'Артуа подарил ему земли стоимостью в 30 тысяч ливров… «К несчастью, все это правда, и слухи вокруг ходят самые дурные», — писал Мерси практически о каждой очередной синекуре или подачке для клана Полиньяков. Вместе с многочисленными родственниками Иоланда де Поластрон обходилась казне более чем в полмиллиона ливров в год…

Неуемные развлечения дочери крайне беспокоили Марию Терезию, понимавшую, что пока королева не родит наследника, брак в любую минуту может быть расторгнут, тем более что, судя по донесениям Мерси, врагов дочь ее успела заработать себе немало, а значит, всегда найдется тот, кто готов запустить процедуру развода. Конечно, те же донесения извещали ее, что король любит и уважает королеву, стремится ей угодить и исполняет практически все ее желания. Но супруги по-прежнему спят в разных спальнях, а это совершенно недопустимо! «Вашей главной задачей, — писала она дочери, — является как можно больше времени проводить с королем, составлять ему компанию, быть его лучшим другом и доверенным лицом, стараться вникать в его дела, чтобы иметь возможность обсуждать их с ним и давать ему советы; он должен понять, что только в вашем обществе он чувствует себя наиболее приятно и надежно. Мы пришли в этот мир, чтобы делать добро людям, поэтому задача ваша очень важна; мы здесь не для самих себя и не для развлечения, а для того чтобы, отбросив искушения, приобрести царство небесное, кое просто так не достается: его надобно заслужить. Простите мне эту проповедь, но я обязана вам сказать: раздельная постель, прогулки с графом д'Артуа — все это меня крайне опечалило, ибо последствия сего мне прекрасно известны, и я не знаю, как мне поярче их описать, дабы спасти вас от бездны, куда вы стремитесь… не думайте, что я преувеличиваю». Но когда на Марию Антуанетту действовали проповеди, тем более проповеди матери из далекой Вены?! Она привыкла, что мать далеко, и слова ее, в сущности, остаются только на бумаге, вне зависимости от того, исполняет она ее повеления или нет. А став королевой, она и вовсе перестала читать неприятные для нее места в материнских письмах.

К концу траура королевская чета обосновалась в Версале и королева начала лихорадочно готовиться к приближавшемуся карнавалу. Первый бал состоялся в начале января 1775 года, затем последовал еще один и еще… Господин де Лаферте сбился с ног. Подготовка к балам-маскарадам занимала уйму времени и требовала усилий множества искусных портних, ибо для каждого бала полагались свои костюмы и свои маски: для одного — маски и костюмы лапландцев, для другого — индийцев, для третьего — костюмы XVI века… Балы были многолюдны, шумны и продолжались до утра. Король до утра не выдерживал, уходил раньше, а королева неизменно танцевала до рассвета. С таким графиком о совместной постели речи идти не могло. Как подчеркивал Мерси в разговоре с королевой, король привык четко и методично выполнять то, что он задумал сделать за день, поэтому очень важно не нарушать его привычный распорядок дня, а из-за постоянных репетиций нарушения происходят почти каждый день. Королева советам не внимала и, подхватив насморк, воспользовалась этим легким недомоганием как предлогом и отказала королю в постели до конца весны. Как сокрушался аббат Вермон, «король по своему характеру молчалив, а тем более не склонен рассказывать о делах… королева видится с королем только во время трапез и в присутствии других членов семьи. И получается, что о многих вещах королева узнает только из разговоров придворных». Самой Марии Антуанетте казалось, что диалог с мужем у нее не получается по причине неспособности Людовика чувствовать, из-за его эмоциональной неразвитости, замедленного восприятия и неумения действовать эффективно. В чем-то она была права: возможно, именно из-за отсутствия страсти, будь то задор или гнев, Людовик оказался совершенно неприспособленным к насыщенной эмоциональным накалом революции. «Король, скорее, боится королевы, нежели любит ее, поскольку он выглядит гораздо более веселым и естественным в компаниях, где ее нет», — писал давний друг Морепа аббат Вери. Яркая, склонная к публичному проявлению чувств, королева завораживала Людовика, его тянуло к ней, и одновременно он испытывал робость перед этой красивой женщиной, легкой походкой скользившей по Версалю, пока он, нерешительный тяжеловес, пытался управиться с государственной машиной.