Рассвет пламенеет

Однако торжествовать полковнику Руммеру пришлось недолго. Из дальнейшей установки явствовало, что теперь придется рассчитывать на удвоение силы удара за счет подъема духа солдат. «Этот дух уже растворился в неопределенной, в бесформенной линии фронта от Азовского моря и до Ногайских песков», — мысленно иронизировал старый полковник. — «Фюрер сказал!», «Фюрер потребовал!», «Все или ничего!». «Так легко только балаганить, но с ефрейторскими военными познаниями невозможно победить русских…».

По окончании совещания, ожидая возвращения Клейста, вышедшего вместе с фон Макензеном, полковник Руммер раскрыл окно. Облокотившись на подоконник, он смотрел вдаль задумчиво и печально. В саду, на пожелтевшей листве, догорали отблески предвечернего солнца. Вдали над горами рдело небо, обведенное багровой каймой у горизонта, чужое, холодное, враждебное небо. И даже шумливый ветерок, играя листвой, нагонял грусть.

Когда командующий вернулся, полковник встал. Но Клейст указал рукой на стул и тяжело опустился сам на второй стул рядом. Он заговорил тоном упрека:

— Скажите, полковник, что задерживало вас? Почему вы не явились по моему первому вызову?

В усталом тоне командующего Руммер расслышал просьбу говорить начистоту. И все же полковник счет нужным спросить:

— Вы позволите мне, как старому солдату, как вашему другу детства, говорить откровенно?

— Я слушаю вас, мой старый друг, — сказал генерал-полковник.

— Нам посчастливилось захватить в плен одного русского. Мне так и не удалось узнать, в каком он чине. Вполне возможно, что он рядовой. Пленный сорвал знаки различия. При нем не оказалось никаких документов. По его взглядам, по умению говорить обо всем, кроме того, что интересовало нас, я предположил, что он офицер.

— Чем же все-таки он запомнился вам? — с усмешкой спросил Клейст.

— С моими офицерами он отказался говорить, а меня удостоил своим «почтением». Я сказал: «Вы будете немедленно расстреляны!». Пленный ответил: «Зачем вы так громко кричите? Разве я об этом не знаю?». Я все же рассчитывал, что он в последние минуты жизни кое-что может сказать. Перед расстрелом я спросил его об этом. «Да, — ответил пленный, — я хочу рассказать один пример из жизни охотников. Позволите?». За всю войну я не встречал более нахальной физиономии. У меня явилось желание лично расстрелять его. И я разрядил в него свой пистолет.

— И не позволили ему высказаться?

— Он это успел сделать.

— Что же он рассказал?

— Двух охотников за медведями пленный назвал немецкими именами. Первого Гансом, второго Фрицем. Охотники пошли в русский лес ловить медведя. Вдруг Ганс кричит из своей чащи: «Фриц, я медведя поймал!». Фриц отвечает издалека: «Веди его сюда!» — «Да он не идет!» — «Ну тогда иди ко мне сам». А Ганс отвечает сквозь слезы: «Да меня же медведь не отпускает!..».

Командующий деловито-спокойно спросил:

— Кто же… вас не отпускал?

Закуски и вина на столике так и остались нетронутыми присутствовавшими на совещании. Руммер мрачно посмотрел на стакан, потом взял его, налил вина и выпил. Не закусывая, вытирая клетчатым платком костлявые сухие руки, он ответил Клейсту:

— Меня удерживали русские! Командир стрелковой части полковник Рубанюк и командир танковой бригады майор Филиппов. Они сжимают мои фланги. Они пропускают через свои боевые порядки наши танки, но ни разу моей пехоте не удавалось проникнуть за танками в тыл врага! Русские расстреливают в упор моих автоматчиков. А потом уничтожают танки. Вероятно, у нас еще очень мало войск, чтобы сломить силу этого русского медведя!

— На Малгобек в лобовой штурм я вынужден был бросить лучшую свою дивизию «СС-Викинг»! Ее боевые качества похлеще выдержки вашего пресловутого медведя!

— Имею честь чувствовать левым плечом поддержку дивизии «СС-Викинг». И все же вместе с ней нас постигла неудача. В районе Малгобека нас крепко побили!

— Я не допускаю мысли, чтобы вы, полковник, личную неудачу в операции под Малгобеком связали с вопросом вашей жизни?

— Мне чужды мысли, заключающиеся в вашем намеке, — ответил Руммер, и костлявая рука его с пожелтевшей кожей задрожала. — В этой войне я пешка на шахматной доске. Вы позволите продолжать откровенно?

Клейст сидел, склонившись, поддерживая ладонью выпуклый лоб. На вопрос Руммера он не ответил, а лишь выразительно взглянул на полковника.

— Всю свою жизнь я вложил в создание боеспособной немецкой армии, — продолжал Руммер. — Довольно успешно мы прошли по Украине. Но вот неожиданно враг перестал отступать!

— Великая важность! Лениво вставил командующий, не изменяя позы.

— Я полагаю, что — да!

— Вам холодно, полковник, укройтесь… Вы дрожите.

— Простите, я не способен застегивать свой плащ повыше глаз. Давным-давно я выжег из своей души чувство страха. Я не хочу слушаться своего сердца. Но мои глаза… Прошу вас, не ставьте мне в вину, что я откровенен. Может быть, скоро, очень скоро вы сами убедитесь, как я был прав, когда говорил вам по-дружески: мы утопаем в этих проклятых степях!

Клейст резко отдернул ладонь ото лба, но Руммер сделал вид, что не заметил нервного движения командующего. Полковник продолжал запальчиво:

— Я люблю немецкую армию! Но ради чего мы скажем солдатам: умрите?

— Этого требуют интересы отечества. Земля, политая кровью, лучше родит!

— Увы! Эта земля будет родить не для нас, — почти неслышно возразил полковник. — Кого-то донимают страсти величия. А я не могу, я не в состоянии больше выставлять напоказ одну только внешнюю сторону дела. К моему несчастью, я сохранил способность видеть!

— Видеть превратности судьбы империи?!

— Видеть, что судьба повернулась спиною к нам. Будьте осторожны, медведь встал на задние лапы, он разъярен. Он становится страшным в такие моменты.

— Воткните ему рогатину в бок!

— Рогатина с двумя концами, — с грустной улыбкой сказал полковник. — Я хорошо помню времена гражданской войны в России. В конечном итоге тогда мы получили рогатину в бок!

Клейст нахмурился. Но полковника не смутил взгляд командующего. Она слегка отступил назад и стоял, долговязый и тонкогрудый, с выпиравшим сквозь полы зеленого кителя животом. Большая продолговатая голова с седыми редкими волосами, ежиком торчащими над сухим черепом, слегка покачивалась на тонкой жилистой шее.

Шумно поднявшись, Клейст подошел к столу, морщась, как от зубной боли. Повернувшись лицом к полковнику, он заложил руки за спину, оперся ими о край стола.

— Государственный механизм нации настолько совершенен, — сказал он, — что вам и таким, как вы, не остается иного выхода, как только подчиняться. Поглубже спрячьте свои обветшалые чувства, полковник. Это будет на пользу вашей семье, если о самом себе вы уже не изволите думать. Как это все же неожиданно! — уже мягче продолжал он, склонив голову, рассматривая Руммера тускловатыми глазами. — Ваше своеобразное мнение, расходящееся со взглядами всего нашего командования — парадокс! Но в низах вы способны ослабить кое-чью волю к победе. Вы стали опасны, полковник!

— В таком случае меня следует отправить в концентрационный лагерь, — вспылил Руммер. — Многие мои друзья лишились службы, а иные и головы… Что ж, я готов. Я не умею кричать «Хайль Гитлер!».

— Не знай я вас, полковник, я мог бы подумать, что вы не командир пехотного соединения, а сумасшедший!

Клейст выпрямился, его суставы хрустнули. Руммер почувствовал: «Беседа начистоту закончилась». Он тоже вытянулся, выше поднимая голову, подбирая живот.

— Командование передадите своему начальнику штаба. Приказываю вам, полковник Руммер, принять командование батальоном смертников.

— Разрешите идти? — спросил полковник, чувствуя, как от бешенства задрожала его челюсть.

— Не забывайте, в операциях под Грозным вы можете проявить себя.

— Для того чтобы заслужить ваше доверие? Благодарю вас! Я не могу принять на себя обязательств, превышающих мои силы! Или, вернее: наши общие возможности, генерал!