Рассвет пламенеет

— Мое поражение под Малгобеком опрокидывает ваши взгляды. С разгона мы врезались в пламя. Это не менее опасно, чем зыбкий лед. И все же они ударились о железную стену и очутились на самом зыбком месте.

— И что же?

— Я оставляю иллюзии для других.

— А для себя?

— Для себя я вынужден просить снисхождения у генерал-полковника фон Клейста. Но его снисхождение должно относиться только к моей душе!

Макензен усмехнулся.

— На склоне лет вы обрели странное свойство.

Полковник уронил голову на ладонь, локтем уперся в подлокотник и продолжал задумчиво:

— Если бы я просил снисхождения ради себя, эта просьба скорее выражала бы предательство… Но из памяти моей не уходят мои солдаты, убитые при штурме под Малгобеком.

Полковник произнес эти слова так тихо, что Макензен не разобрал бы их, если бы не вслушивался напряженно.

— Жалость к людям, — заметил генерал не громко, но зло, — присуща слабым, господин полковник. Только безвольные люди могут так говорить.

— Мне жаль не людей, а солдат! Они еще будут нужны. Вы скоро убедитесь в этом, мой генерал. Решающие схватки не здесь. Великое несчастье, что мы не знаем, где они произойдут!

— Боевой командир, и такие дурные мысли! — произнес Макензен, с усмешкой встряхнув головой. Длинные седые волосы рассыпались по его лицу. — Вы… пророчите нам разгром. И это вы?!..

— Но позвольте, мой генерал, — строго возразил Руммер. — Неужели вы думаете, что я только вам, а не себе грожу кулаком? Неужели вы не убедились, что и сама война — незримая судьба, которая, к несчастью, приносит нас в жертву бесцельно?

— Ваше возражение неубедительно, полковник Руммер, — не желая, чтобы кто-либо их услышал, зашипел Макензен. — Когда наши фельдмаршалы и генералы добивают остатки азиатских орд под Царицыном, вы мечетесь с затуманенной головой. Только теперь я понимаю справедливость поступка фюрера, сделавшего вас из генерала полковником. Жаль, почему не рядовым!

Макензен провел дрожащей рукой по слипшимся от пота волосам, закидывая их набок.

— Вы, прежде не знавший жалости к русским, теперь от страха перед ними без всякого стыда признаетесь в малодушии! Каждый немец обязан принести себя в жертву!

— Успокойтесь, генерал, — натянуто проговорил Руммер. — Я никогда не раздумываю, если речь идет о моей жизни. В моем положении принести себя в жертву — это лучший конец, но только бы во славу нашего отечества.

— Во славу фюрера! — с раздражением прошипел Макензен. — В его лице все наше отечество!

Склонившись к плечу Макензена, сдерживая себя, полковник ответил полушепотом:

— Я считаю вас своим другом. Позвольте мне сохранить это право? Тот, о ком вы сейчас говорили, это всего-навсего маска сегодняшнего дня.

В комнату гурьбой вошло человек десять. Чтобы прекратить разговор с генералом, полковник нарочно устремил взгляд к двери. Его левая рука слегка подрагивала, пальцами он шевелил на худом колене. Но лицо его было спокойно, и ничто в нем не выдавало усталости. Между тем он чувствовал себя так, точно его вытащили из горячей ванны. Больно резала песчаная пыль в глазах, воспаленных от бессонных ночей. Тихого разговора, возвещавшего появление Клейста, полковник не расслышал. Через минуту адъютант Шарке выкрикнул:

— Командующий!

Полковник вскочил. Его скрипучий голос слился с голосами других:

— Хайль Гитлер!

Клейст вошел хмурый и злой. После приветствия он резко выпрямился. К столу подошел с закинутыми назад руками. На лице его застыла тоска. Он спохватился, приобретая самоуверенный вид тех времен, когда отдавал приказы: «Штурмовать Малгобек внезапно и решительно. Захватить промыслы неразрушенными. Немедленно организовать добычу нефти. Такова воля фюрера!».

Клейст тяжело опустился в кресло, не сказав своим подчиненным обычное: «Прошу садиться, господа».

Стоя за спиной у генерала Макензена, полковник Руммерь подумал: «Командующему хочется, чтобы все присутствующие дрожали так же, как ему предстоит дрожать перед Гитлером, когда тот, наконец, вызовет его в ставку с отчетом».

Совещание началось с доклада начальника штаба фронта. Особое внимание он уделил операциям на левом берегу реки Терек, направленным против гвардейского стрелкового корпуса, с приданными к нему специальными техническими частями. Слушая доклад, Руммер еще сильнее и явственнее почувствовал, что в последующих боях Гитлер будет бессилен раздуть огонь, чтобы сжечь преграду, вставшую на пути к нефти. В докладе подчеркивалась перемена в действиях танковых соединений. Полковник подумал с горечью: «Сломились клещи!». Он считал самым разумным раскрыть глаза, чтобы дальше и как можно глубже заглянуть в причины замедления блицкрига. Уже настало время называть вещи своими именами. Но по смыслу излагаемого полковнику казалось, что командование не осведомлено о нарастающей силе сопротивления русских. Все неудачи последних недель и даже тот факт, что силами гвардейского корпуса части Руоффа были отброшены на шестьдесят километров, начштаба расценивал, как досадную случайность. Отступление на главном Моздокском направлении называлось малозначительным эпизодом на общем фоне побед на Кавказе.

В очередных задачах превалировал вопрос о захвате грозненской нефти с направления: Прохладное, Татартупское ущелье. Ближайший удар по группировке советских войск, сосредоточенный на подступах к городу Орджоникидзе, намечался в районах Беслан, Алагир, Ардон. А дальше должен был последовать прыжок через верхний обрывистый Терек, по плоскогорью, в низменность Сунжи — к Грозному.

Руммер мысленно констатировал: «Потребность в нефти становится трагической. Посмотрим, что нам даст новое направление».

Полковник морщился и хмурил брови, слушая, как произносились торопливые фразы, словно здесь уточнялись только детали дальнейшего наступления. «Они смакуют желаемое, заранее считая, что все это уже не вызывает сомнений, все будет так, как здесь говорится», — с возмущением думал он. Но каково же было его удивление, когда Клейст вдруг заявил:

— Прежде было очевидным, что русские теряют голову и теряют почву под ногами. Нация рассчитывала получить на Кавказе нефтепромыслы неразрушенными. Мы не слишком смутились, когда нам не удалось организовать добычу майкопской нефти. Но совершенно нетерпимо, что вместо нефти в Малгобеке мы захватили пламя и дым! В это трудное время Грозный питает высококачественным бензином авиацию большевиков. Я приказал бомбить нефтеперегонный завод и нефтехранилища. Грозненскому заводу мы вынуждены нанести такой удар, чтобы никто не смог использовать его до нашего вступления в город!

Генерал Макензен испуганно и недоуменно взглянул на Клейста. «Бомбить? — подумал он изумленно. — Но ведь это означает уничтожить самую мечту, к которой мы так стремились! Допустим, — продолжал он рассуждать в уме, — в данной обстановке такая необходимость назрела. Но сможем ли мы, захватив Грозный, немедленно организовать переработку нефти?». Макензену хотелось вскрикнуть: «Я протестую!». Осторожность же сдерживала этот порыв. Генерал опасался, как бы Клейст не бросил в ответ: «Вы делите шкуру неубитого медведя. Вас ослепила перспектива стать акционером грозненских промыслов…».

От Клейста не ускользнуло выражение неудовольствия на лице командующего танковой армией. Его пристальный взгляд задержался на Макензене. И сумрачная тень проползла по раздраженному лицу командующего.

— Я не сомневаюсь, многие из вас, господа, отлично понимают, что у меня есть основания выразиться более ясно, — произнес Клейст тоном человека, обладающего властью.

Казалось, взглядом Макензен спрашивал вызывающе: «Что вы хотите этим сказать?». И Клейст ответил:

— Я имею в виду неоправданные надежды и печальный итог операции под Малгобеком.

Старик Руммер торжествовал.

«…Песок, в котором утопают наши кованые каблуки, давно перестал быть надежной почвой, — думал полковник. — Я не приобщен к тайным планам командования, к тем планам, которые исходили из ставки Гитлера, и тем не менее мне была ясна авантюристичность затеи корпорации выскочек и недорослей. Наконец и Клейст почувствовал, что армия наша, прежде упругая и стройная, делается рыхлой, расслабленной».