Рассвет пламенеет

— Прохор, тебе время возвращаться, — сказал Рождественский.

— А вы бережком да потихоньку.

— Потихоньку, конечно, как говорят: тише едешь — дальше будешь. Ну, спасибо тебе, Прохор. Кончим войну — свидимся, надеюсь.

— Гитлер войну ведет, черт ему покрывало ткет — этому конец виден. Забегайте, трапится если. Ну, счастливо вам… счастливо вам, Александр Титыч, — ласково повторил Прохор.

— Берегите там наших разведчиков.

— Разведчиками-то мы будем. Их дело только передавать.

Некоторое время Рождественский с затаенным дыханием слушал говор реки. Темень в зарослях радовала и в то же время пугала. Черная полоса воды неуловимо сливалась с берегом, омертвевшим и тусклым.

Не произнося ни слова, Рождественский пробирался впереди Рычкова, а солдат, разводя путаницы молодых ольховых побегов, осторожно ступал по его следу. Они уже прошли километра три, но Рождественский все еще продолжал вслушиваться в малейший шорох. Они не могли представить расположения вражеской обороны. Сколько ни всматривались в чащу зарослей, различали лишь силуэты отдельных стволов, охваченных черным разливом ночи. Неожиданно лес расступился, — прямо перед ними, сквозь редкий кустарник, стала видна широкая гладь луга, покрытая низким осенним туманом. Левее в серебристом свете тускло поблескивало поле, а справа — мутной ржавчиной лоснилась длинная полоса Терека.

— Придется ползком, — склонившись к уху Рычкова, прошептал Рождественский. — Кажется, мы у самой линии фронта. Пистолет у тебя на боевом взводе?

Утвердительно кивнув головой, Рычков присел рядом с ним. Он хотел сказать ему что-то, но не успел приоткрыть рта, — совсем недалеко послышался тихий немецкий говор. Вражеских солдат не было видно — они скрывались в окопе. Рождественский первый рассмотрел в тумане холм взрытой земли. Дальше к реке луг покато спускался к отмели. «Вероятно, самый крайний пост правофлангового боевого охранения, — блеснула у Рождественского радостная догадка. — Пройдем!»

Но долго еще пришлось им лежать в холодной росистой траве, напряженно прислушиваясь к голосам, доносившимся из охранения. Притянув к себе Рычкова, Рождественский сказал чуть слышно:

— Их трое, кажется. Примечай — кого увидишь справа, а я буду бить по левофланговому. Среднего захватим живьем и вперед! Тут уж не зевай… ползем!

— Ползем, — шепотом ответил Рычков, стягивая на лоб козырек фуражки, опасаясь, что ее сорвет ветром, когда они бросятся бежать.

На полпути к вражескому окопу Рождественский остановился, мимолетное странное чувство на секунду овладело им. Он словно оставил позади что-то дорогое. Рождественский увидел, как в тумане шевельнулась человеческая фигура, высунувшаяся из окопа и обращенная спиной к разведчикам. Двое солдат полулежали, тоже вывалившись из окопа, и курили, пряча в рукавах вспышки от сигарет.

Рождественский выпрямился, выпрямился и Рычков. И неожиданно резко солдат оглянулся в их сторону. Одновременно грянули пистолетные выстрелы. В следующий миг третий гитлеровец был повален на землю.

Над рекой плыла по-прежнему тихая ночь. Неподалеку к небу взметнулось сразу несколько ракет. Застучали ручные пулеметы. Близкие окопы нашего переднего края были безмолвны.

Проводив Рождественского с Прохором, Кудрявцева в темноте полуоголенного сада осталась одна, все еще будто слыша наставительные слова: «Будьте смелы, но цели здесь перед вами иные, чем в бою. Будьте осторожны. И еще раз — будьте осторожны».

«Я-то буду осторожна, но как вы фронт перейдете?» — размышляла она, словно в это время видя Рождественского перед собой. И тогда еще, когда он только что скрылся в темноте ночи, и теперь, когда шаги его уже перестали доноситься до ее напряженного слуха, она думала и думала только об одном: «Как им удастся прорваться между такой густоты вражеской обороны?». Потом, будто невольно приподняв руку, провела ладонью по своему вспотевшему лицу, прошептав с неосознанным чувством обиды: «Ушел!.. Бровью не дрогнул, когда сообщила ему, что мне приказано остаться тут».

Прислонившись плечом к стволу дерева, она стала вспоминать весь прошедший день, проведенный с Рождественским в Ищерской. Теперь ей думалось, что во всем говоренном для нее, в каждом слове его не было той значимости и силы, которую в словах его всегда приходилось чувствовать в моменты совместной опасности на разведке, будучи один на один в глубокой песчаной полупустыне. Сегодня будто все у него было подчинено — в мыслях, в разговорах — воспоминаниям о батальоне и сборам к переходу через линию фронта.

«И вот он ушел, а я одна осталась среди этих деревьев, как среди безмолвных теней, — снова вздохнула она, и лицо ее вдруг снова приняло строгое выражение, будто окаменело. — С необыкновенной легкостью простился со мной, пожав мне руку, и ушел. Как будто между нами и не было дружбы — той, которая, как мне казалось в степи, останется на всю жизнь.

Дружба не приходит по велению или пожеланию только одного человека — у каждого на этот счет своя воля. И вот ушел он, а я, окруженная своими мучительными думами, одна осталась. Может, меня будет охватывать смутный ужас, но я буду здесь жить. Ну, пусть, ну и буду смотреть прямо в глаза даже смерти».

Продолжая думать обо всех самых простых разговорах с Рождественским, вспоминая при этом все черты его лица, Лена все больше мрачнела. Постепенно в ней нарастало ожесточение ко всему в ее жизни, в особенности к тому, что привело ее ко встрече с ним.

«Ведь он не мог не понимать того, что творилось в моей душе, в особенности тогда, когда уже начало вечереть и ему нужно было готовиться к выходу из станицы. Неужели он способен притворяться не замечающем душевной боли другого человека? Да, ничего радостного не вышло из первого моего увлечения. Но увлечение ли это или большее что-то? В общем, думай, Лена, стой здесь и думай о том, что для тебя уже стало, быть может, невозможным, — иронизировала она над собой. — Не жалей себя, как не жалела и прежде, когда отступали мы. А впрочем, тогда я была более счастлива, когда не думала ни о ком, кроме мамы. Где только ты сейчас, мама моя родная?» — подумала она, сдерживая себя и проглатывая подкатившиеся к глотке рыдания, поспешно смахивая со щек слезы, которыми внезапно полны стали ее глаза.

Она все еще стоит на том же месте. Минута за минутой уходит, скоро и без шума.

Но вдруг она резко обернулась назад, широко раскрывая глаза. В доме Прохора громко заплакал ребенок. «Он плачет, точно увидел свое горе во мне, — мелькнула у нее мысль. — А может, ему и не следует в эту секунду плакать?». Через минуту она уже стояла на пороге, устремив на изумленную и перепуганную жену Прохора свои глаза. В них, будь в хате посветлее, заметно было бы чувство мучительное, как бы выражавшее такое обидное бессилие, какое бывает только во сне, когда человек пытается употребить свою физическую силу и не может этого сделать.

— Почему девочка так заплакала? — строго спросила Лена, словно в этом хотела обвинить жену Прохора.

— Всех уже уложила спать, а эта все про отца… Никак не могу угомонить ее, бесстыдницу. — И женщина сейчас же прикрикнула на ребенка: — Вот ты мне завизжи, запищи ты еще мне!..

Лена с облегчением вздохнула и усмехнулась. И ей захотелось остаться здесь на ночь. Она этому очень была бы рада, — тут бы и просидеть до возвращения Прохора. Как хотелось поговорить о Рождественском. — «А может, уж лучше идти к Насте, пока не вернулись «постояльцы» к ней», — внезапно подумала девушка.

«Ну, так скажите Прохору, что я у Насти», — уже хотела было сказать она, но, передумав, ограничилась только тем, что пожелала хозяйке спокойной ночи. «Когда потребуется, то и сама найдусь, а если не найдусь, тогда, очевидно, и Прохор не поможет мне. О, я знаю, что тогда будет со мной».

А очутясь вблизи уже от Настиного дома, Лена мысленно укоряла себя: «Стыдись, к чему это тебе малодушничать. Разве ты первый раз рискуешь жизнью? Была бы тебе цель ясна. Ну, смелей же, смелей!»