Рассвет пламенеет

Наташа внимательно выслушала отца. Затем лукавая улыбка пробежала по ее лицу, шевельнула уголки полных губ, осветила большие, темные, как у отца, слегка дерзкие глаза.

Максим Михайлович взглянул на дочь, и тень досады скользнула по его лицу. «Опять что-нибудь выдумывает!» — подумал он и не ошибся. Девушка подвинулась к нему поближе и обе свои ладони сунула ему под руку повыше локтя.

— Папочка, а ты не скажешь мне, когда запланирован бой?

— Что за несерьезный вопрос? — рассердился генерал.

— Ну не злись! — попросила она. — Я хочу договориться: возьми меня с собой, когда ты поедешь к месту боя.

Генерал резко поднялся и прошелся по кабинету.

— Так договорились, а? — не отступала Наташа, думая про себя: «А, ты находишь мою просьбу неприличной, — ну что ж, а я все равно добьюсь — возьмешь! Я же знаю, что ты не откажешь мне!».

— Бой — это дело завтрашнего дня, — как-нибудь позже поговорим об этом, — наконец сдержанно сказал генерал. Он умолчал о том, что приказ о наступлении войскам уже отдан.

В частях и подразделениях только ждали установленного часа, — когда запламенеет рассвет.

Придя на командный пункт, Магура застала Симонова в странно приподнятом настроении. Она не хотела просить его — поберегись, Андрей, — но в то же время ей трудно было совладать с собой. И когда их взгляды скрещивались, глаза ее глядели на него прямо и вопросительно, но затем веки ее слегка щурились, взор тускнел.

Чтобы не выдать своего волнения за любимого, она отворачивалась от него. И в то же время все думала и думала: «Бой будет страшный, — неужели всему конец?.. О, жизнь, как ты легко можешь выскользнуть… из любимых, даже из самых крепких рук, — и нет тебя!.. Счастья было одно мгновение, и не станет его, — потом в страшном одиночестве обступят мучительные воспоминания…».

— Вижу — волнуешься? — вдруг тихо спросил Симонов.

Она виновато пожала плечами и, ничего не сказав, вышла из землянки. Было самое мучительное, напряженно-мучительное время перед началом боя. Над всем заснежено-морозным полем перед рассветом наступила странная, прямо оглушительная тишина. Магуре минутами казалось, что это она себе заложила уши ватой, что нередко делали на фронте, опасаясь простуды.

Когда Симонов вышел из землянки, Магура сидела на ящиках из-под патронов, подобрав под себя ноги и поглубже нахлобучив ушанку на лоб; ее вдруг сгорбившаяся фигура четко рисовалась на хмуром небе.

— Ну? — положит тяжелую руку ей на плечо, сказал он. — Ведь не в первый же раз!.. И вообще лучше бы о хорошем думать, — веришь — смелее действуешь. А это главный залог успеха.

— Знаю, но не могу не волноваться! — она быстро повернулась и ткнулась лицом ему в грудь. — Все же будь осторожней, Андрей! Тебе, конечно, нужно верить в себя… чтобы другие в тебя верили. Без веры и победы не может быть… и все же… будь осторожней. Пожалуйста, ради меня, Андрюша!

Она почувствовала, как вздохнул Симонов, по-видимому, собираясь что-то сказать ей. Но в это время его позвали к телефону. Правда, скоро он снова вылез из землянки. Быстрым шагом он подошел к ней, нагнулся и колючками своих усов коснулся ее озябшего лица: поцелуй был короткий и какой-то совсем неловкий. А Симонов уже отвернулся и тотчас словно провалился в мутноватом тумане.

Магура осталась сидеть на ящиках, вся похолодев, прислушиваясь, как замирают его шаги. «Начинается!» — мелькнула мысль. Спустя несколько минут ей показалось, что какой-то еле уловимый трепет внезапно пробежал вокруг. И уже можно было различить, как низом, в предгорье, плывет глухой гул. Затем утреннее молчание совсем расступилось, поле стало наполняться сначала тихим, но постепенно все нарастающим человеческим говором, шорохом нападавшего за ночь сухого снега под ногами. Но все это быстро было поглощено глухими ударами орудий, залпами реактивных минометов, гулом моторов и скрежетом гусениц. И хотя все существо Тамары Сергеевны уже наполнилось упругой напряженностью, словно она готовилась к прыжку, и от минутной расслабленности не осталось и следа, когда к ней подошел Шапкин, она еще сказала:

— Сто раз вот так, а я все не могу спокойно выносить ни одной этой идиотской ноты! — Затем встав, уже совсем спокойно добавила: — Пора браться за дело, — и подобрала под ушанку выбившиеся, немного заиндевевшие и поэтому казавшиеся седыми пряди волос.

И как раз в это время гулко застучали станковые пулеметы. Мелкая, частая дробь автоматной трескотни то вспыхивала слева, то с молниеносной быстротой перекидывалась на правый фланг. Далеко впереди появлялись и исчезали бледные отсветы снарядных взрывов, а реактивные мину точно отбивали чечетку на промерзшем помосте, где-то в светлеющем от необычайного рассвета поле.

ХХХ

О наступлении войск генерала Червоненкова в штабе фон Клейста в первые дни знала лишь небольшая группа старших офицеров. Размякший и подавленный генерал-полковник счел за лучшее до поры до времени умалчивать об этом. Он даже с Редером, уже съездившим в Берлин и невесть для чего вернувшимся опять и досаждающим теперь командующему своей любознательностью, стремлением узнать и увидеть что-то новое как в ходе событий войны, так и в самом фон Клейсте, не говорил о поражении группировки Руоффа. «Не-ет, этот брюзга нефтепромышленник неспроста подстерегает каждый мой шаг, — с раздражением думал он, — неспроста у него такой интерес ко всяким, казалось бы, несущественным подробностям превратностей моей судьбы. Его присутствие в моем штабе вызвано предубежденностью ко мне со стороны определенных лиц и ничего хорошего не предвещает».

В действительности Редер явился в штаб Клейста как представитель немецких промышленников, уже начавших исподволь искать путей новых ориентаций в большой государственной политике. Ему и самому надоело «торчать» здесь, как он говорил, — «около действующего вулкана, из которого того и гляди начнет извергаться расплавленная лава». Но дело остается делом, — быть может, здесь случилось далеко еще не самое худшее… Он даже иногда подумывал: а может, Клейст прав, когда говорит, что проигранное сражение в сорок втором можно будет переиграть в сорок третьем году? В его обязанности входило доложить о том, что нужно изменить во всей гитлеровской машине, чтобы обеспечить именно такой оборот событий.

Но постепенно Редер все больше убеждался, что каждое новое заявление командующего не вытекало из внутреннего убеждения его в правильности сказанного и задуманного, и теперь вообще все, что говорил Клейст, представитель промышленников ставил под сомнение. Он и тот самый широкоплечий немец, который прибыл сюда с ним еще осенью, вечером сидели в ресторане гостиницы и ожидали ужина. Здесь все было сделано щедро, почти пышно… С потолков свисали большие хрустальные люстры, в их свете еще богаче выглядел мрамор колонн. Но панели до того лоснились грязью, что вделанную в полированный каштан замысловатую инкрустацию невозможно было отличить глазом. И голубой бархат свезенных сюда из музеев и театров кресел, и лепные орнаменты потолка, окаймленным золотыми жгутиками, — все здесь не располагало к себе Редера и не успокаивало.

Сидя за столиком напротив стоявшей в небольшой кадочке пальмы, глядя на ее верхушку, он так запрокинул голову, что кадык выдавался, словно в пищеводе у него что-то застряло. С каким-то отупелым вниманием и грустью глядел он на лапчатые и пожелтевшие, уже сохнущие, уныло склонившиеся книзу листья пальмы. Затем устремил блуждающий взор в окно, за которым виднелся подъезд соседнего дома с двумя гранитными львами при выходе, — звери тоже выражали собой какое-то горестное недоумение, и особенно Редера раздражали их премерзко раскрытые и запорошенные снегом каменные рты.

— Когда же, наконец, нам подадут нашу яичницу с ветчиной?! — наконец возмутился широкоплечий немец, позванивая вилкой по пустой тарелке.

— Успокойся, Макс, — еле расклеивая жирные губы, сказал Редер, — может статься, яичницы вовсе не будет.