...Имеются человеческие жертвы

—   Ну-ну, — сказал он. — Вот это да! Вот это девушка!

Она смотрела на него моляще, беззащитно и безоглядно. Он даже отпрянул на миг, словно испугавшись чего-то или не веря себе.

—   Ну-ну-ну! — повторил он и резко поднялся, и она поднялась, задыхаясь, и они шагнули друг к другу.

22

... И была ночь, и полумрак, и лампочки перемигивались на елке, бросая на потолок загадочные разноцветные блики — багровые, золотистые, изумрудные... Из приглушенного телевизора слышалась музыка, песни, смех, дурацкая болтовня записных телевизионных шутников и скоморохов, неизменные в такую ночь голоса Яковлева, Мягкова и Талызиной, озвучившей монологи героини Барбары Брыльской.

Они лежали рядом. Наташа молчала, и снова плакала, и целовала его, а он был удивителен в своей бережности и изумлении перед тем, что узнал о ней, внезапно став самым близким, предельно близким, единственным на свете человеком. Они говорили о чем-то, тихо смеялись, шептались и пили уже другое — прекрасное грузинское вино, которое он привез с собой, такой могучий, нежный, щедрый, откуда-то вдруг посланный ей.

Открытие, которое сделал он, кажется, по-настоящему задело и потрясло его. Он все удивленно покачивал головой и смотрел на нее тоже с удивлением и недоумением. А она не спрашивала себя ни о чем. Во всем виделась и ощущалась грозная и необоримая воля рока, к которому бессмысленно обращаться с вопросами, как к смерчу, водовороту или пожару. Случилось то, что случилось, что должно было произойти, вот и все.

Единственное, чего хотелось, узнать о человеке, так стремительно вторгшемся в ее судьбу, как можно больше, как можно подробнее, но о себе Геннадий почти ничего не говорил, только чуть улыбался и отмахивался, лишь вскользь, словно проговорившись невзначай, сказал, что вырос будто бы где-то... за Уралом, в забытом Богом рабочем городке, в страшной бедности, что жизнь прожил нелегкую и несладкую, узнал ее с изнанки, повидал много всего, самого разного, больше черного и мрачного, только чуть-чуть, самую малость разбавленного радостными мгновениями. Что семьи у него нет и не было, что семья — это они, его братья, которым он когда за отца, а когда и за старшего, главного брата, советчика и заступника. Что в жизни часто приходилось и еще придется рисковать, но последние годы, как он выразился, «поперла везуха, всё, как говорят мои подопечные, и в цвет, и в фарт». А совсем недавно он и в политику ударился — никуда не денешься, время такое. Их партия сорвала куш, набрала полный короб голосов на выборах, вот он и стал депутатом Степногорской городской думы от ЛДПР...

А когда, услышав это, она вскинула удивленные глаза, он понимающе усмехнулся и развел руками: мол, как есть, так есть, уж не взыщите, примите как данность.

— Не место красит человека... Всюду ведь разные люди попадаются, верно? Или ты не согласна?

И Наташа, задумавшись и вспомнив свой, как она считала всегда, достаточно элитарный, избранный круг, составленный по преимуществу из таких же, как и она сама, интеллигентных детей, племянников и прочих отпрысков правящей городской элиты, и то, как все они легко, без колебаний и угрызений совести оставили ее барахтаться и тонуть в ее горе и одиночестве, не могла не согласиться с ним.

А ночь летела и близилось утро. Она не знала, можно ли назвать это счастьем. То, что было с ней, то, что творилось, вообще не поддавалось никаким дурацким формальным определениям. Не было слов любви, кажется, ни одного не прозвучало, а только руки, глаза совсем рядом, будто светящиеся в теплой мгле, прикосновения, нежный шепот, тихий шелест и звон времени. И она думала, лежа на его плече и касаясь щекой его рельефной мускулистой груди, что слова любви, в сущности, мало что значат, и когда их нет, а есть все это, то, возможно, в том и заключается высшая правда.

Уснули под утро. Открыли глаза одновременно, когда в окна комнаты уже вовсю светило солнце и все как будто преобразилось — каждый предмет, каждая фотография на стене, вещи, мебель, гардины, люстра под потолком... Все стало новым и незнакомым, потому что новой и незнакомой самой себе стала теперь она. Так же умело и ловко, как накануне, он приготовил завтрак из оставшихся угощений, а после завтрака они вновь были вместе.

За промчавшиеся несколько часов, когда она как будто родилась заново и преобразилась, отношение ее к нему сделалось другим — таким, какого она и не ждала от себя. То было горячее благодарное чувство полной принадлежности ему, незнакомого родства их душ и тел и невозможности разделения и разрыва их нежданно возникшего союза. И она ни о чем не спрашивала, она знала, что будет так, только так, и никак иначе, что это естественно и понятно само собой.

Ближе к вечеру он предложил прокатиться по городу, и они спустились вниз, в его машину. И она, наклонившись к нему, вновь прижавшись щекой и поцеловав в висок, мельком бросила взгляд в зеркало заднего обзора над ветровым стеклом и с удивлением заметила, как изменилось ее лицо — усталое, бледное и наполненное каким-то новым сиянием после всего, что пережито было с момента его телефонного звонка вплоть до этой минуты.

—   Хороша, — сказал он. — Ты удивительно хороша.

—  Это ты сделал меня такой.

Он засмеялся и, прибавив газ, плавно тронул машину с места. Они катались часа два по знакомым ей с детства и словно увиденным впервые, преображенным улицам. Народу на тротуарах было мало, он вел машину не быстро, и они несколько раз по трем мостам переезжали с левой стороны на правую и с правой на левую, из центра — на окраины, из одного микрорайона — в другой.

На вопрос, где живет он сам, Геннадий ответил странно — сказал, что живет, мол, везде, сразу во многих местах, а в ответ на ее недоуменный взгляд пояснил, будто так уж сложилось по роду деятельности — приходится одновременно жить то здесь, то там, а пояснять, отчего так да почему, он не станет — и рад бы, да не может, не имеет права. На вопрос, легко угаданный в ее глазах, останется ли он с ней и этой ночью, грустно улыбнулся и отрицательно помотал головой.

— Увы, нет. Праздник кончился. Все кончается, а праздники — быстрее всего.

Он подвез ее к дому, и все повторилось, точь-в-точь как в первый день их знакомства — прощание у подъезда ее дома, рывок легко снимающейся с места машины, белое облачко из выхлопной трубы, удаляющийся силуэт черной «Волги» с прощально подмигивающим желтым огоньком, ее растерянность, и недоумение, и ощущение абсолютной неправдоподобности происходящего.

И все-таки это была реальность. Чудесный голубой шар висел на елке, на столе — прелестная коробочка, обтянутая внутри багровым, как кровь, атласом, а на нем — бриллиантовая буковка «М» на тонкой золотой булавке.

После его ухода, после того, как он был здесь, в этих стенах, двигался, улыбался ей, обнимал, одиночество сделалось несравненно острее и мучительней, чем прежде, и выражение, «будто вынули душу», теперь казалось самым понятным и безупречно-точным для передачи ее чувств. Она хотела быть с ним, хотела быть рядом. Она задыхалась без него, буквально не могла дышать. Это было похоже на болезнь, и если эта болезнь называлась любовью, то эта глубокая, запредельная опустошенность и бессмысленность каждой минуты без него и была ее первая настоящая взрослая любовь.

Расставаясь, они ни о чем не договаривались, и она ждала его звонка в этот день, в такой ее день. Уже немного узнав Геннадия, она голову, душу прозаложила бы, что он непременно позвонит поздним вечером и спросит, как она там без него, позвонит и обогреет голосом, вселит это распространяемое им удивительное спокойствие. Но бежали часы, а он не звонил, не звонил, не звонил... И она не знала, что и думать, уже невольно волнуясь, не случилось ли с ним чего, — все-таки зима, и дорога скользкая, какой ни умелец он за рулем своей быстрой «Волги». Чтобы как-то уйти от мыслей и забыться, она включила телевизор и, как глухонемая, механически посмотрела какую-то ерунду по одному каналу, по другому — из Москвы, с двухсотметровой ажурной вышки местного телецентра... Потом закончил работу один канал, завершил второй... третий...