Страница 21 из 102
— А... потом? — спросила она тихо и глухо.
— А я почем знаю! — сказал Геннадий. — Вот увижу вас, да и поеду себе по городу куда глаза глядят. Можно ведь встречать Новый год по-разному, так?
Отец со стены смотрел на нее строго, но вместе как будто с каким-то вызовом и ободряюще.
— Ну... ну хорошо, — сказала она. — Хорошо, я сейчас спущусь. Только вы не уезжайте, ладно?
Она накинула свою дубленку, белый вязаный пуховый платок и спустилась вниз. Он стоял у машины, как и тогда, на кладбище, с непокрытой головой, крепкий, статный. В руке у него был огромный букет, и, когда она шагнула к нему, он не двинулся навстречу и смотрел на нее без улыбки. Взгляд его был очень серьезен, очень умен и проницателен.
— Ну вот, — сказал он, — вот и увиделись. На том же самом месте. Держите, — он протянул букет. — А это — это повесьте на вашу елку, — и подал ей, достав из шапки, огромный голубой елочный шар, каких она не видела никогда и нигде.
Он ни о чем не просил, ни жестом, ни движением брови не выдал таких понятных мыслей и желаний. И снова ее окутало то облако невероятной силы и спокойной, уверенной в своем праве власти. Она молчала, изумленная и боящаяся неверным дыханием или словом разрушить эту минуту. Тихо падал снег с ночного неба, из чьих-то окон доносилась музыка, за многими светящимися квадратиками в домах перемигивались лампочки на елках. Снова вернуться назад в свою комнату и быть одной было немыслимо.
— Вы что, правда никуда... не едете на Новый год? — чуть слышно, сбивчиво проговорила она.
Он вздохнул и помотал головой. Конечно, он ждал этих ее слов — она поняла по его глазам. И если бы в эту минуту он открыто и прямо выказал намерение подняться к ней и остаться у нее, она, скорее всего, все-таки не пошла бы на это и никогда не сказала бы того, что будто помимо воли, само вырвалось из груди:
— Послушайте, Геннадий, уж коли все так, как есть, зачем вам ехать куда-то?
— Вы что, хотите меня пригласить? — будто не понял и даже чуточку оторопел он. — Я же чужой, незнакомый человек, вы не знаете ничего обо мне. Не боитесь? Может быть, я вовсе не тот, кем показался вам, а на самом деле...
— Я ничего не боюсь, — сказала она.
— Глупая, глупая девчонка, — покачал он головой.
— Да, наверное, вы правы, глупая, — ответила она, и голос все-таки предательски зазвенел, дрогнул и выдал ее. — И вообще, кто не рискует, тот не пьет шампанское.
— Ого! — воскликнул Геннадий. — А вот это по-нашему. — Шампанское так шампанское! Кстати, вот и оно.
Он повернулся к машине, открыл заднюю дверцу и вытащил с сиденья два большущих пакета и две бутылки шампанского с незнакомыми заграничными этикетками.
— Ну, коли так, коли такой расклад, идемте скорей! Осталось всего пятнадцать минут, — поторопила она.
21
Лифт поднял их наверх, и через считанные минуты они уже стояли в большой уютной прихожей со старинной деревянной вешалкой.
Геннадий сбросил длинное темно-серое пальто и остался в великолепном черном костюме, явно очень дорогой французской или итальянской фирмы. Превосходный галстук, безупречный вкус, стрижка наверняка у самого модного дорогого мастера их города, а может, и столицы.
Он вошел в первую комнату, заглянул во вторую, окинул взглядом обстановку...
— Так вот, значит, как жил товарищ Санин... — заметил с некоторым удивлением. — Жил... явно по средствам. Что ж, понятно, интеллигенция...
На его лице читалось скрытое волнение.
— Вот что, Наталья Сергеевна. Ваше дело теперь солдатское. Маленько похозяйничаю. Идет? А вы пока пристройте куда-нибудь этот шарик на елку.
Он с нескрываемым восхищением смотрел на ее стройную фигуру в обтягивающем сером платье, на светлые волосы до плеч, на тонкое лицо в легких очках. Но комплиментов и слов восторга не последовало. А ей хватило и выражения его глаз, одного только взгляда.
Кажется, этот опытный, всезнающий человек отлично понимал, что такое такт, что такое стиль.
— Ну, хорошо, — согласилась она.
А когда еще через две-три минуты заглянула на кухню, широко раскрыла глаза. Скинув пиджак и закатав рукава, Геннадий торопливо, но ловко, сноровисто, четко раскладывал по тарелкам дорогие закуски, украшал их свежайшей зеленью. Все так и горело в его крепких руках, все получалось изящно, складно, как если был бы он заправским поваром или мастером по сервировке.
Он, кажется, был действительно мастером во всем, и этот совершенно незнакомый, совершенно чужой человек, на миг почудилось ей, как будто всегда был на этой кухне, как у себя дома, и привычно орудовал в ней.
Клемешев тепло и ласково взглянул на нее исподлобья и, торопливо подхватив сразу несколько блюд и тарелок, понес их в большую комнату, где был накрыт стол. Кинул взгляд на часы:
— Шесть минут осталось! Ну что, садимся? Проводим старый год.
Они стояли друг против друга по разные стороны белого праздничного стола. Хлопнула бутылка шампанского. Геннадий наполнил высокие хрустальные фужеры.
— Думаю, не нужны слова, — сказал серьезно. — Понятно, какой год кончается... чем он останется для вас и для меня.
Они молча выпили, и прекрасная, искрящаяся пузырьками влага сразу затуманила ей голову, и она взглянула в глаза отца на большом фотопортрете. Они радовались за нее и приказывали ничего не бояться и жить.
А живые темные глаза Геннадия увлажнились, и она подумала, что ни с одним мужчиной за всю свою жизнь не чувствовала себя так спокойно и душевно комфортно. Только с ним, с папой, с отцом... Словно сама судьба послала ей в утешение на Новый год человеческое существо, призванное хотя бы отчасти возместить то, что было утрачено, и, казалось, — безвозвратно.
— Все так странно, — произнесла она, прямо глядя ему в глаза. — Я еще ничего не могу понять...
— И не надо, — убежденно кивнул он, — чаще всего лучше как раз ничего не понимать.
Он поднялся, шагнул от стола и... сделал то, что она боялась и не смела все эти три месяца: щелкнул клавишей включения телевизора. И в то же мгновение в комнату ворвался знакомый гнусавый голос Ельцина, зачитывавшего новогоднее поздравление россиянам.
Словно жизнь и судьба прорвали какой-то барьер и началась новая эпоха. Молчание — кончилось. Та жизнь, которой призывал не страшиться взгляд отца на фотографии, началась и вошла в свои права.
Президент, отдавший приказ, что убил ее отца, закончил выступление, пожелав согражданам мира и счастья. Зазвенели куранты...
В горле было так больно, так нестерпимо. Она беспомощно взглянула на Геннадия. Тот смотрел, все понимая, лицо его было строго и казалось ей прекрасным.
Он откупорил вторую бутылку шампанского и сказал:
— Новый год начнем с новой! И... пусть будет все...
И вот они чокнулись первый раз, и тонкий хрусталь зазвенел в такт ударам колоколов на Спасской башне.
— С Новым годом! — сказал он.
А на большом цветном экране в неудержимо мчащемся метельном вихре блесток и снежинок уже высвечивались на фоне Кремля огромные цифры — 1994.
Геннадий сунул руку за борт пиджака и достал из внутреннего кармана изящную крохотную шкатулочку.
— Конечно, — сказал он, — судьба столкнула нас не в самом веселом месте и не в самую радостную минуту. На то она и судьба, ей видней. И забыть это не сможем ни вы, ни я. Но чтобы вы помнили не только тот день, пусть останется и это, на память об этой новогодней ночи.
Она с удивлением приняла на ладонь эту бархатную коробочку, открыла ее. Там внутри глубоко на темно-красном атласе лежала маленькая брошь в виде большой латинской буквы «К», усыпанная крохотными бриллиантами, сверкавшими всеми цветами радуги.
— Спасибо... — выдохнула она, и он положил на ее тонкую кисть свою большую смуглую и тяжелую ладонь.
И от его прикосновения ее словно пробило разрядом с головы до ног, словно все эти дни, пока она ждала его звонка, его появления, его голоса и лица, в ней накапливался, аккумулировался, набирая силу, этот дотоле незнаемый, несказанный ток.