Страница 7 из 16
Считала.
Было что-то нереальное в ней, когда она сидела там. Я не мог видеть ее лица; не мог даже видеть очертания ее фигуры. Уже тогда она очаровала меня. То, что она могла быть такой спокойной, находясь там. Она сидела в одном месте в течении нескольких часов, не двигаясь, и я всегда задавался вопросом, что у нее на уме, о чем она могла думать, как она могла существовать в том уединенном мире. Больше всего мне хотелось услышать, как она говорит.
Я был в отчаянии, чтобы услышать ее голос. Я всегда думал, что она говорит на языке, который мне понятен. Я думал, она начнет с чего-то простого. Возможно, с чего-то неразборчивого. Но впервые, когда наши камеры поймали ее говорящей, я не мог отвести глаз. Я сидел там, пронизанный тонкими нервами насквозь, находясь на пределе, а она прикоснулась рукой к стене и подсчитывала.
4572.
Я смотрел, как она считает.
Для подсчета потребовалось пять часов.
Только после этого я понял, что она считала свои вдохи.
После этого я не мог прекратить думать о ней. Я был отвлечен задолго до того, как она прибыла на базу, и все время задавался вопросам, что она могла делать, и будет ли она говорить снова. Когда она не считала вслух, то считала ли она в голове? Задумывалась ли она когда-нибудь в письмах? А о полных предложениях? Злилась ли она? Грустила ли? Почему она казалась настолько безмятежной, а не тем невменяемым животным, как мне говорили? Был ли это какой-то трюк?
Я видел каждый листок бумаги, где представлялись все важные моменты ее жизни. Я прочитал каждую деталь в ее медицинской карте и полицейских отчетах; я отсортировал все школьные жалобы, примечания врачей, официальный приговор, вынесенный Восстановлением, и даже анкетный вопросник, предоставленный ее родителями. Я знал, что в четырнадцать лет ее забрали со школы. Знал, что она прошла через тяжелое тестирование, была вынуждена принимать различные опасно-экспериментальные препараты, и подвергалась электрошоковой терапии. В течение двух лет она содержалась в девяти различных центрах заключения для несовершеннолетних и была исследована более чем пятьюдесятью врачами. Все они описывали ее как монстра. Они называли ее опасной для общества и угрозой человечества. Девушка, которая разрушит наш мир, начала с убийства маленького ребенка. В шестнадцать лет ее родители приняли решение изолировать ее. И таким образом она оказалась запертой.
Ничего из этого не имеет никакого смысла для меня.
Девочка, отвергнутая обществом, ее собственными родителями — она должна содержать так много чувств. Гнев. Депрессию. Негодование. Но где это?
Она не была такой же, как другие заключенные, которые были по-настоящему тревожными. Некоторые часами бьются об стену, ломая кости и черепа. Другие такие же невменяемые — они царапали ногтями собственную кожу, аж до крови, буквально разрывая себя на части. Некоторые часами разговаривали сами с собой вслух: они пели, смеялись, спорили. Большинство разрывали свою собственную одежду, спальный комплект, чтобы спать нагишом в собственной грязи.
Она была чуть ли не единственной, кто регулярно принимал душ и чистил свою одежду. Принимала свою еду спокойно, независимо от того, что ей было предоставлено. И большую часть своего времени она проводила сидя у окна.
Она была заперта почти на год, но не потеряла чувство человечности. Мне хотелось знать, как она могла так много сдерживать в себе; как она смогла быть все время такой спокойной внешне. Я просил обзора и на других заключенных, потому что хотел сравнить. Мне хотелось знать, было ли ее поведение нормальным.
Оно не было.
Я наблюдал за скромными очертаниями этой девочки, которую не мог видеть и знать, но уже чувствовал уважение к ней. Я восхищался ею, завидовал ее самообладанию — устойчивости перед всем, что ей довелось вынести. Я не знаю, понимал ли я, что это было, но тогда я точно чувствовал, что она должна принадлежать мне.
Я хотел знать ее секреты.
А потом в один прекрасный день она встала в своей клетке и подошла к окну. Это было ранним утром, когда поднималось солнце; впервые я мельком увидел ее лицо. Только однажды она прижала руку к окну и прошептала два слова.
Прости меня.
Я слишком много раз перематывал назад. Я просто никому не мог сказать, что стал еще больше восхищаться ею. Я должен был изобразить притворство, безразличие, внешнее высокомерие к ней. Она должна была быть нашим оружием — только инновационным оружием для пыток, и больше ничем.
О деталях я заботился очень мало.
Мои исследования привели меня к ее файлам по чистой случайности. Совпадение. Я не искал ее для оружия — этого никогда не было. До того, как я впервые увидел ее на пленке, и еще раньше, прежде чем я говорил ей что-то, я исследовал кое-что другое.
У меня были собственные намерения и мотивы.
Я сочинил историю, в которой якобы буду использовать ее в качестве оружия, и накормил ею отца; мне нужен был доступ к ней, чтобы лучше изучить ее файлы. Это был фарс, и я должен был поддерживать его перед солдатами и камерами, которые следили за мной. Я не приводил ее на базу, чтобы пользоваться ее способностью. И, конечно же, я не ожидал, что влюблюсь в нее в процессе всех событий.
Но все эти истины и мои настоящие мотивы были похоронены вместе со мной. Я падаю на жесткую кровать. Хлопаю рукой по лбу и скольжу ею по лицу. Я бы никогда не посылал Кента быть с ней, если бы так не торопился быть с ней сам. Каждое действие, что я сделал, было ошибочным. Каждое потраченное усилие оказалось провальным. Я только хотел посмотреть на то, как она взаимодействует с кем-то. Я просто подумал, что если она другая, если она разрушит все мои ожидания, но она все равно способна на нормальную беседу. Но я сходил с ума, когда наблюдал ее разговор с кем-то. Я ревновал. Смешно. Мне хотелось, чтобы она знала меня, чтобы она говорила со мной. И я почувствовал это тогда: то странное, необъяснимое чувство, словно она единственный человек во всем мире, который волнует меня.
Я заставляю себя сесть. Кидаю взгляд на блокнот, сжатый в руке.
Я потерял ее.
Она ненавидит меня.
Она ненавидит меня, а я отвергаю ее, и, возможно, я больше никогда ее не увижу — это мое собственное решение. Этот блокнот, возможно, все, что осталось у меня от нее. Моя рука все еще на обложке, заставляя меня открыть блокнот и найти ее; даже если на короткое время, пусть даже на бумаге. Но часть меня также боится. Это может закончиться не совсем хорошо. Это может быть не то, что мне хотелось бы увидеть. И да помогут мне силы, если это окажется своего рода дневник, где описаны ее чувства к Кенту. Тогда я просто выброшусь из окна.
Я ударяю кулаком по лбу. Мне нужно успокоиться и перевести дыхание.
Наконец, я открываю его. Глаза скользят по первой странице.
И только тогда я начал понимать ценность того, что я нашел.
Я продолжаю думать, что мне необходимо оставаться спокойной, что все это в моей голове, что все будет прекрасно, и вот кто-то сейчас откроет дверь и позволит мне покинуть это место. Я все время думаю, что это должно произойти, но такие вещи не происходят. Этого не случается. Люди не забыли, какого это. Они не отказались от этого.
Этого не происходит.
Мое лицо в затвердевшей крови, из-за того, что они бросили меня на землю, а руки все еще дрожат, когда я пишу это. Эта ручка — мой единственный выход, мой единственный голос, потому что у меня нет больше никого, с кем бы я могла поговорить, нет сознания, потому что мое собственное тонет, а все спасательные шлюпки заняты, а моя жизнь разбита, и я не знаю, как плавать, я не умею плавать, я не могу плавать, и это становится так тяжело. Становится невыносимо сложно. Это как миллион пойманных вскриков внутри меня, но я должна держать их при себе, потому что нет смысла кричать, если ты не будешь услышан и никто не услышит тебя здесь. Никто никогда больше не услышит меня снова.
Я научилась смотреть на вещи.
Стены. Мои руки. Трещины на стенах. Линии моих пальцев. Оттенки серого бетона. Форма моих ногтей. Я выбираю одну вещь и смотрю на нее часами. Я храню время в своей голове подсчетами секунд. Я держу дни в своей голове, записывая их. Сегодня второй день. Сегодня день под номером два. Сегодня день.
Сегодня.
Здесь так холодно. Здесь настолько холодно, что я мерзну.
Пожалуйста пожалуйста пожалуйста.