Страница 2 из 17
Клянусь всем святым, эти несчастные поляки и евреи, жизнь которых сера, скучна и лишена радостей, ликовали, увидев меня в седле. На морозном утреннем воздухе черная шерсть Ратаплана лоснилась. Ноги и спина благородно изгибались при каждом движении. У меня и сейчас от стука копыт по дороге и звона уздечки кровь закипает. Представьте же, каков я был в двадцать пять лет – лучший кавалерист всех десяти гусарских полков. Цвет мундира нашего Десятого гусарского полка был голубой: небесно-голубой доломан и ментик{20} с алой грудью. В армии ходили слухи, что, увидев нас, население бежит со всех ног: женщины – в нашу сторону, а мужчины – в противоположную. Тем утром в окнах Ризенберга не одна пара глаз, наблюдая за мной, молила задержаться хоть ненадолго. Но что оставалось делать солдату: лишь поцеловать протянутую руку да тряхнуть уздечкой, проскакав мимо.
Погода в ту пору стояла суровая. К тому же мне предстояло скакать по самой бедной и унылой европейской стране. Но в небе не было ни единого облачка, а заснеженные поля тускло светились под лучами низкого солнца. В морозном воздухе пар клубился у меня изо рта и струйками вылетал из ноздрей Ратаплана, а по краям уздечки свисали прозрачные сосульки. Коню надо было согреться, и я пустил его рысью. Мне нужно было многое обдумать, и я не обращал внимания на мороз. На север и юг от меня раскинулась бесконечная равнина. Редкие ели и более светлые лиственницы росли то тут то там. Иногда встречались кое-какие постройки, но три месяца назад этим путем прошла Великая армия, и вам не надо объяснять, что это означает. Поляки были нашими друзьями, это так, но из сотни тысяч солдат фургоны с продовольствием были только у гвардейцев, а остальным приходилось полагаться на свои силы. Так что я вовсе не удивился, что нигде не наблюдается никаких следов скота, а над домишками не вьется дым. Любая страна надолго забывала о благоденствии после посещения великого гостя. Говорили, что там, где император провел своих солдат, даже крысы дохли от голода.
К полудню я добрался к деревне под названием Саальфельдт. Отсюда прямой путь вел в Остероде, где зазимовал император и располагался главный лагерь семи пехотных дивизий. Посему дорога была забита повозками и каретами. Оказавшись среди артиллерийских зарядных ящиков, фургонов, курьеров, расширяющегося потока новобранцев и отставших от своих частей солдат, я понял, что дорога к моим боевым товарищам займет слишком много времени. На полях лежал снег глубиной в пять футов, а мне ничего не оставалось, как волочиться по дороге. Поэтому я немало обрадовался, когда увидел другую дорогу, которая от главной потянулась через еловый лес к северу. На перекрестке стояла корчма, а у дверей седлали коней патрульные Третьего Конфланского гусарского полка, в котором я впоследствии служил полковником. На ступеньках стоял офицер, худой, бледный паренек, больше напоминающий желторотого семинариста, чем предводителя распоясавшихся головорезов.
– Добрый день, месье, – произнес он, когда я остановился.
– Добрый день, – ответил я и представился: – Лейтенант Этьен Жерар из Десятого полка.
Судя по тому, как изменилось выражение его лица, молодой офицер был наслышан обо мне. Все в армии знали о моей дуэли с шестью мастерами фехтования. Но мои непринужденные манеры помогли новичку преодолеть робость.
– Я младший лейтенант Дюрок из Третьего полка, – сказал он.
– Недавно служите? – спросил я.
– Начал службу на прошлой неделе.
Я сразу все понял, увидев его бледное лицо и то, как вольготно развалились в седлах его солдаты. Не так давно мне пришлось самому испытать, каково школьнику приказывать ветеранам. Я и сейчас краснею, вспоминая, как пытался отдавать отрывистые команды людям, у которых за плечами было больше сражений, чем мне лет. Тогда было естественнее предложить: «С вашего позволения, давайте построимся» или «Не думаете ли вы, что нам пора перейти на рысь?». Поэтому я не стал осуждать юношу, когда увидел, что его подчиненные отбились от рук. Вместо этого я бросил на солдат такой взгляд, что они застыли в седлах.
– Позвольте задать вопрос, месье. Вы направляетесь по этой дороге? – спросил я.
– У меня приказ следовать к Аренсдорфу, – ответил он.
– Тогда позвольте присоединиться к вам, – сказал я. – Совершенно ясно, что это самый короткий путь.
Так оно и было. Дорога вела в сторону, в места, которые были отданы на откуп казакам и мародерам. Поэтому она была пустынна в такой же мере, в какой другая дорога была заполнена людьми. Мы с Дюроком скакали впереди, а шестеро солдат громыхали следом. Он был славным малым, этот Дюрок, хотя его голова была набита всяким вздором: в Сен-Сире{21} они изучают деяния Помпея и Александра{22}, а не то, как смешать конский корм или позаботиться о лошадиных копытах. Тем не менее, как я уже говорил, Дюрок был славным парнем, еще не испорченным походной жизнью. Мне доставляло удовольствие слышать, как он лепечет о сестре Мари и матушке, оставленных в Амьене{23}. За разговорами мы не заметили, как очутились у деревушки Хайенау. Дюрок поскакал к постоялому двору и попросил вызвать хозяина.
– Скажи-ка, любезный, – обратился к нему Дюрок, – проживает ли в этих краях человек по имени барон Штраубенталь?
Владелец постоялого двора отрицательно покачал головой, а мы продолжили путь. Я не придал вопросу ни малейшего значения, но когда в следующей деревушке мой новый товарищ предпринял новую попытку с тем же самым результатом, не смог удержаться от вопроса.
– Это человек, – произнес Дюрок, и неожиданно его мальчишеское лицо исказилось, – которому я должен доставить важное сообщение.
Ответ нельзя было назвать исчерпывающим, но Дюрок дал понять, что дальнейшие расспросы неуместны. Поэтому я более не произнес ни слова, хотя Дюрок интересовался загадочным бароном у всех встречных крестьян. Я же, как и положено офицеру, стремился разобраться в рельефе местности, не ошибиться в направлении рек, запомнить, где должен быть брод. Мы все больше удалялись от лагеря: огибали его с фланга. Далеко на юге в морозном небе виднелись клубы серого дыма: там находились наши посты. На севере же, между нами и зимними квартирами русских, не было никого. Дважды у самого горизонта я видел блеск стали и указал на это своему спутнику. Расстояние не позволяло определить, что именно блестело, но не оставалось сомнений, что сверкали пики казаков-мародеров. Солнце уже клонилось к закату, когда мы поднялись на невысокий холм и увидели справа деревушку, а слева – высокий темный замок, возвышавшийся над сосновым лесом. Навстречу нам ехал на телеге крестьянин – лохматый, насупленный малый в овчинном тулупе.
– Как называется деревня? – спросил Дюрок.
– Аренсдорф, – ответил крестьянин на германском наречии.
– Здесь мы расположимся на ночлег, – произнес мой юный компаньон. Затем, обернувшись к крестьянину, задал свой неизменный вопрос: – Скажи-ка, не проживает ли поблизости барон Штраубенталь?
– Почему? Проживает. Барон владеет Сумрачным замком, – ответил крестьянин, указывая на темную башню, выглядывавшую из-за елей.
Дюрок завопил, словно спортсмен, который наконец-то добежал до финиша. Он, казалось, совершенно потерял голову: его глаза заблестели, лицо стало белым как полотно, губы сложились в зловещую ухмылку. Перепуганный крестьянин отпрянул в сторону. Дюрок прильнул к шее своего гнедого и вперил взгляд в высокую черную башню.
– Почему вы называете этот замок Сумрачным? – спросил я.
– Это название давно закрепилось в наших краях, – ответил крестьянин. – Черные дела творятся за стенами этого замка. Поэтому здесь и живет уже четырнадцать лет самый страшный грешник в Польше.
– Польский аристократ? – снова спросил я.
– Упаси Боже, польская земля не рождает таких негодяев, – ответил крестьянин.