Страница 10 из 13
13 декабря заговорщики, воспользовавшись неразберихой, начали активную агитацию в воинских частях и ночью вывели солдат к Сенату. Два полка из казарм встали с оружием около памятника Петру Великому. К ним присоединились гвардейские матросы. Набралось всего около трех тысяч человек.
Сенат же заседал всю ночь. К 7 часам 14 октября 1925 года утра Николай был официально провозглашен императором.
Рано утром Рылеев попросил Каховского проникнуть в Зимний дворец и убить Николая. Сам он на себя роль ликвидатора брать не желал, ибо был поэт. А поэты, как известно, сражаются за свободу исключительно словесами и пачкать руки не хотят. Каховский сначала было чуть не согласился (раньше он уверенно говорил, что в таком деле на него можно положиться). Но когда услышал от Рылеева конкретное предложение, то всё же отказался, сославшись на плохое самочувствие, а про себя подумал: «Сам иди стреляй!» Рылеев, увидев дрожащие руки Каховского, понял: «Всё равно бы промахнулся». И приказал Якубовичу вести матросов Гвардейского экипажа и солдат Измайловского полка на Зимний. Но тот тоже отказался, заявив, что опасается, что при схватке может пострадать царская семья. Какая щепетильность!
Утром вокруг восставших полков образовалась огромная толпа штатских, в основном из простонародья – несколько десятков тысяч человек. Толпа орала «Да здравствует Константин и Конституция!» Хотя ни о какой конституции Константин никогда даже не заикался.
Почти все хотели видеть царём Константина, но не Николая. Во-первых, по старшинству. Во-вторых, все знали, что Николай от трона уже отказался и присягнул Константину. В-третьих, Константин был известный варвар и самодур, которого можно будет презирать, не любить и даже за что-нибудь потом свергнуть. А вот Николай был хотя солдафон, но просвещенный, с великосветскими манерами, образованный в детстве иностранными гувернёрами и начитанный в юности французскими просветителями. За что и был невзлюблен офицерством и толпой.
Толпа орала долго, до хрипоты, рискуя на морозе подорвать голосовые связки. Все ждали, что на Сенатской площади появится кто-нибудь из вожаков восстания. Но никого, кроме трех десятков мелких офицериков, командовавших полками, не было. Вожаки на площадь не явились «вследствие различных между ними недоразумений». Ага, они стали в это время отношения выяснять. Не нашли лучшего случая! А толпа тем временем времени не теряла. В бравого Николая (гарцевавшего верхом вблизи восставших) и его свиту полетели камни. Позднее Николай сказал брату Михаилу: «Самое удивительное в этой истории то, что нас с тобой не пристрелили». И верно. Достаточно было любому из восставших пальнуть из пистолета или треснуть Николая Павловича прикладом по башке и вся история России пошла бы совсем другим непредсказуемым путём.
Николай понимал, что дело пахнет свержением монархии и даже возможным отсечением голов всей романовской династии. Это его не устраивало. Человек он был одновременно осторожный и решительный. Поэтому, приказав подготовить экипажи для бегства членов царской семьи в Царское Село, в то же время выставил против бунтовщиков верные гвардейские полки, окружив тех плотным кольцом. И приказал стягивать к столице дополнительные войска. Собралось 9 тысяч штыков пехоты, 3 тысяч сабель кавалерии, 36 орудий; да ещё в резерве осталось 7 тысяч штыков пехоты и 3 тысячи сабель. Шансы восставших упали почти до нуля.
Николай понял, что теперь наглецов можно легко разгромить. Но не хотел кровопролития среди офицеров. В честь чего русский дворянин будет стрелять в русского дворянина?! Это ж не дуэль… Николай поручил духовенству во главе с митрополитом Серафимом угомонить мятежников. В ответ восставшие офицеры и солдаты стали кричать: «Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул! Не верим тебе, пойди прочь!»
Назначенный диктатором Трубецкой на площадь так и не явился. Хорош диктатор! Спрятался дома под бабскую юбку и целый день ждал известий от товарищей, которых, по сути дела, предал. Заговорщики же, прождав Трубецкого несколько часов, но так и не дождавшись, начали яростные дебаты по поводу назначения другого руководителя. А восставшие полки по-прежнему продолжали стоять на Сенатской площади…
Наконец декабристы выбрали нового диктатора – князя Оболенского. Они были почему-то уверены, что именно из князей получаются самые перспективные диктаторы.
Генерал-губернатор Петербурга Михаил Милорадович, прискакав верхом к каре солдат-мятежников, стал объяснять, что охотно желал бы, чтоб императором стал Константин, но что же делать, ежели тот сам во второй раз отказался! Солдаты стали кричать, что не верят, что тот снова отказался, но знают, что Николай раньше тоже отказался. Генерал заявил, что самолично лицезрел новое отречение Константина Павловича. «Верьте мне, солдаты!» – возопил он, истово перекрестившись. Но солдаты понимали, что Константин, сидючи в Польше, никак уж не мог отречься прямо на глазах Петербургского губернатора. Столь наглое враньё их разозлило и они показали штыки.
Евгений Оболенский, войдя в роль диктатора, вышел из солдатских рядов, где укрывался от неприятеля, и стал просить генерал-губернатора отъехать, но видя, что тот не обращает на него (на князя! на диктатора!) никакого внимания, сильно обиделся и, выхватив у соседнего солдата ружье со штыком, решил кольнуть в бок губернаторского коня, дабы ловким приёмом выбить нахала из седла. Но не рассчитал направление выпада, ибо, во-первых, будучи сам благородных княжеских кровей, не умел обращаться со штыком, и, во-вторых, Милорадович сильно вертелся и привскакивал. Удар получился в зад не коню, а самому генералу (позже, из этических соображений, решено было записать, что удар пришелся Милорадовичу в бок). Каховский, подумав, что Оболенский начал-таки решительное наступление, выстрелил из пистолета генералу в спину. На эту низость у него смелости и меткости хватило, рука не дрогнула. У Каховского после отказа стрелять в императора просто руки чесались хоть в кого-нибудь пальнуть, чтоб загладить вину. Раненого губернатора унесли в казармы, где он в тот же день благополучно скончался.
Полковник Стюрлер и великий князь Михаил Павлович решили повторить подвиг губернатора на бис, но мятежники обоих проигнорировали. Это их разозлило и они приказали Алексею Орлову проучить мерзавцев. Тот дважды водил конногвардейцев в атаку на мятежников, причем, оба раза – героически скакал впереди, но дважды удивительным образом возвращался целым и невредимым, повернув назад перед щетиной штыков.
Время шло, а ничего не происходило. Поэтому в дело вступила артиллерия, под командованием генерала И. Сухозанета. По каре мятежников был сделан залп холостыми зарядами, не произведший, однако, эффекта. Какие ж солдаты побегут от холостых залпов! Тогда Николай приказал стрелять картечью. Первый залп был дан выше рядов мятежных солдат – по «черни» на крыше Сената и соседних домов. Мятежные солдаты ответили ружейным огнём. Но потом под градом картечи началось бегство. Генерал, войдя в раж, сделал ещё несколько выстрелов картечью – по толпе простонародья. Стрелять так уж стрелять! После Бонопарта это был уже второй случай успешного применения артиллерии в городских условиях.
Бегущие бросились на невский лёд, чтобы спастись, перебравшись на Васильевский остров. Офицеры попытались на льду построить солдат в боевой порядок и идти в наступление на Петропавловскую крепость. На крепость! Это ж надо до такого додуматься! С несколькими сотнями перепуганных солдат идти по невскому льду на штурм крепости с гарнизоном и пушками! Да еще выстроившись в колонну и маршируя! Естественно, что бравое войско тут же было обстреляно из пушек ядрами. Стрельба была намеренно не слишком меткой: ядра бубухали по льду. Лёд раскололся. Войско утонуло.
К ночи всё было кончено. На площади и улицах валялись сотни трупов. Император Николай повелел обер-полицмейстеру генералу Шульгину, чтобы трупы к утру были убраны. Приказ был исполнен по-русски весьма находчиво: во множество прорубей на невском льду быстренько спустили все трупы и даже раненых. Концы в воду.