Семья

Сзади подтолкнул Ефим:

— Ну, горе луковое, ты что как красная девица, — он потянул рюкзак со спины Валентина. — Раздевайся да знакомься с нашими.

— Давай-ка, сынок, сюда шинелишку-то... — засуетилась около Астанина мать Ефима, все еще всхлипывая и сморкаясь в передник. Валентин едва снял шинель, а Ефим уже тянул его дальше, во вторую комнату, дверь в которую была скрыта двумя половинками золотисто-красного плюша. На ходу оправляя гимнастерку, Валентин быстро вошел туда за Ефимом и сразу остановился: не более как в двух шагах от него стояла молодая девушка. Даже на первый взгляд ее сходство с Ефимом было очевидно: их роднила, пожалуй, эта особенная продолговатость лица, с которой гармонировал и прямой нос, и резкая линия рта, и, особенно, округлые светлые глаза.

— Сестренка моя, Зина...

— Вижу, — улыбнулся Валентин, пожимая протянутую руку девушки.

— Ну, вы тут того... знакомьтесь, а я к мамане... — и Ефим исчез, поставив Валентина в неловкое положение.

— Садитесь, — придвинула стул Зина.

Он сел, ругая ее братца: не мог ничего лучшего выдумать, как в первую же минуту оставить наедине с незнакомой девушкой.

— Хорошо вы живете, — заметил Валентин, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— А что нам плохо-то жить? Мы ведь шахтеры, — Зина снисходительно улыбнулась. Разговор не клеился, и Валентин, высидев вежливости ради еще минут пять, поднялся и с деланной озабоченностью произнес:

— Куда же Ефим ушел? Пойду, посмотрю...

К вечеру пришел с шахты сам глава дома — Никодим Власыч Горлянкин. Он, вероятно, подымался еще из шахты, когда в доме началась суета: Зина с матерью носились по комнатам с полотенцами, бельем, домашними туфлями, и Валентин подумал, что Никодим Власыч — хозяин, как видно, строгий, порядок в доме любит И не ошибся.

— Зинка, ты что это сегодня крыльцо не помыла? — загремел прямо с порога Никодим Власыч. Затем у дверей в комнату, где сидели Ефим с Валентином, послышался шепот, отрывистые слова хозяина, а через мгновенье появился и он сам — высокий, сухощавый, с горбатым носом и холодными свинцовыми глазами. Взгляд его, остановившись на Ефиме, на мгновенье потеплел

— Вернулся, Ефимка? Ну-ко, я тебя потискаю, горе луковое...

«Вот откуда у Ефима эта поговорка! — сообразил Валентин. — В наследство от батьки».

Никодим Власыч три раза, как того требовал обычай, поцеловал сына, и тут его глаза остановились на Валентине. Он обернулся к сыну, как бы спрашивая: кто таков?

Ефим подошел к Валентину.

— Познакомься, батя. Мой старый армейский товарищ и первый друг. Вместе щи солдатские хлебали. — смело соврал он, а поймав удивленный взгляд Валентина, подмигнул ему:

— Ты помалкивай... А то батька крут у меня, может и отходную сыграть.

— Что это вы там шепчетесь? — усмехнулся отец и, поздоровавшись с Валентином, скомандовал:

— Мать, Зинка! За гостями!

Дом у Горлянкиных вместительный, комнат много Но и гостей пришло не мало. Вновь приходящие, особенно молодежь, едва раздевшись, разыскивали Ефима, шумно поздравляли его с возвращением, а затем, переговариваясь, отходили и присоединялись к какой-либо группе гостей, и вскоре во всех пяти комнатах обширного дома стоял оживленный говор, смех, шутки.

Валентин вышел на крыльцо. Он снова почувствовал себя чужим, лишним среди этой говорливой компании. Кто-то осторожно тронул Валентина за плечо. Он оглянулся: Зина.

— Вам скучно? — тихо спросила она, и в полутьме ее глаза шаловливо блеснули. «А характер у нее, должно быть, радушный. Не такой, как у Ефима», — неожиданно тепло подумал Валентин.

— Скучно, Зина... — признался он. — Ефим дома, а я... — он не договорил, тяжело махнул рукой.

— А вы не думайте так-то. Пойдемте лучше до всех, — и тут же испуганно схватила его за руку, шепнув: — Тише... Батя с мамой...

Оба, как заговорщики, приникли к бревенчатой стене. В сенцах послышалось покашливание Никодима Власыча, а затем робкий голос его жены:

— Так как же, Никодим?

— Кхм... Понаперло гостей-то... Чай, горе луковое, всю округу созвали с Зинкой... на дармовщину-то.

— Мы...

— Ладно, знаю... — Никодим Власыч помолчал, видно что-то соображая, потом приказал:

— Вы, того... Бочонок, что под лавкой, не починайте. Да и закуской не больно швыряйтесь. Пусть не обессудят нас гости, коли мало покажется бражки-то. Домой придут — добавят...

— Но как же, Никодимушка! Ведь сын приехал, стыдно людям глядеть в глаза будет.'

— Не твое дело... Не твоя шея скрипела зарабатывать-то... Вот и помалкивай.

Дверь хлопнула, все стихло.

— Ушли, — облегченно вздохнула Зина. — Опять батя зажилился.

«Вот какой ценой обстановочка-то в доме появилась», — подумал Валентин.

— Пойдемте, а то холодно, — затормошила его за рукав Зина.

Долго в этот вечер в доме Горлянкиных звенели стаканы, побрякивали вилки. Хозяйка, видно, не сдержала наказа Никодима Власыча: кое у кого в голове уже изрядно помутилось. Все шумнее становилось за столами, кто-то попробовал даже запеть, правда, безуспешно: никто не подхватил.

Валентин пил мало, что не укрылось даже от посоловевшего взгляда Никодима Власыча.

— Ты чего же это, горе луковое, брезгуешь нашей бражкой, а? Аль в армии приучили вас. шампанские распивать? Давай, мать, штрафную почетному гостю.

«Штрафная» — огромная пол-литровая кружка — мигом очутилась перед Валентином.

— Ну нет... — уперся он.

— Пей, Валюшка, не обижай отца, — загудел в ухо Ефим. Седоусый старичок, сосед Валентина, махнул рукой.

— Пей, сынок. Ты же с солдатчины пришел, пей теперь. Я вот с солдатчины возвращался...

Валентин потянул сладкую, почти липкую, хмельную жидкость и с каждым глотком чувствовал, как у него все больше захватывает дыхание.

Появился гармонист. Столы, задрожав, поплыли к стене. На середину вышел первый танцор, молодой вихрастый парень, вероятно, дружок Ефима. А сам Ефим, выбрав момент, подошел сзади к сестре, не спускавшей глаз с Валентина, и хрипло шепнул ей на ухо, обдавая сивушным запахом:

— Что, втюрилась, горе луковое? Хорош паренек — яблочко румяное.

— Ну тебя... — Зина смущенно опустила глаза.

— Хошь, окручу с ним? Во-о будет муженек. Да ты не брыкайся, Зинка, я тебе серьезно говорю, — он пьяно икнул. — И в семье у нас работник прибавится. Ну, говори!

Зина покраснела и едва заметно кивнула головой.

— Эх, Валюшка, по-нашему, по-солдатски... — вдруг отскакивая от сестры, потащил он в круг упирающегося Валентина.

Гармонист рванул меха, и Валентин, не утерпев, под одобрительные возгласы легко, привычно прошелся по кругу.

...За дверью кто-то резко стукнул ведрами. Валентин открыл глаза и не сразу сообразил, где он? Комната небольшая, всего на одно окно. Мягкая ковровая дорожка на полу, в левом углу — большое зеркало, рядом тумбочка, на ней флаконы с духами, коробка пудры, разные безделушки.

Вставать не хотелось. В голове засело и никак не могло улетучиться что-то тяжелое, громоздкое, и, подумав, Валентин усмехнулся: так, по рассказам, чувствуют себя люди после перепоя. Значит, и он докатился до этого. Эх, Ефим, не туда бы шагать нам надо, не этой дорожкой.

«Надо уезжать! — внезапно решил Валентин. — Иначе не выдержу — поругаюсь с Ефимом. Всю злость на нем вымещу. А отец у Ефима... неприятная, однако, личность...»

Размышляя о первом впечатлении, произведенном на него семьей Горлянкиных, Валентин вдруг подумал и о себе: «А сам-то ты хорош! Делаешь то, что захочет Ефим — ни больше, ни меньше. Глупо получается...»

А Ефим — легок на помине. Он без стука заходит в комнату сияющий, довольный. Встретив взгляд Валентина, он так и тает от какого-то ему одному известного восторга.

— Проснулся? Тогда — одевайся, время к обеду. — Сам легко, кошечьей походкой, прошелся к окну и стал там, весело поглядывая на Валентина. — Ловко ты вчера сестренку-то того... окрутил. Я и моргнуть глазом не успел, а ты — сюда, горе луковое, да це-еловать ее. Эх, губа не дура у тебя. Сестренка у меня на-ять, приметная. Сумел-таки ты, шельмец, подъехать к ней...