Страница 4 из 6
– Талантищами.
– У тебя, брат, талантище! Прямо скажу, талантище! Смотри только, в землю не зарой! Ко мне приходи! Я тебе уроки давать буду!
– У вас, милая моя, дарование. Вам и сейчас бы в провинции 500 рублей в месяц и бенефис дали. Картавы вы только. «Р» не выговариваете. «Л» не выговариваете. Вместо «к» у вас «та» выходит. Но это не беда. Вы ко мне приходите. Я вам камушки такие дам. С камушками у меня говорить будете. В десять уроков все пройдет!
– Милый! Дай я тебя обниму! Тронул ты меня, старика, в этой сцене! За кулисами тронул! А в зрительном зале ничего не слышно! Голос у тебя слаб! Да это не беда! Ты ко мне приходи! Я тебе уроки дикции давать буду.
– Картинка ты! Прямо картинка! Только ко мне ходи, я тебе уроки давать стану!
Молодые актеры искали «карасей», как (это) тогда называлось на актерском языке. Старики – уроков.
Но самое главное была, конечно, не сцена, а кулисы.
– Эти священные кулисы.
И я, как сейчас, помню лицо моей бедной матушки, когда я объявил ей:
– Мама, возьми меня из гимназии. Я пойду на сцену. Она всплеснула руками:
– Как на сцену?
Я декламировал и «басил», как актер Несчастливцев:
– Не бывши артистом, нельзя судить об этом. Как дорого и священно все, что на сцене. И эта суфлерская будка священна, и эти пыльные, размалеванные декорации дороже мраморных колонн, и сама пыль их священна и дорога. Пыль кулис!
Матушка тихо плакала.
Отец сидел по-стариковски в шитой ермолке и курил трубку, сжимая длинный, до полу, хрипящий чубук, как сжимают поводья рвущегося в бой коня.
Играли не на сцене.
Играли за кулисами:
– Актеров. Старых актеров! Один, «как Бурлак»:
– Не мог выйти без коньяку!
– Понимаешь, не могу играть! Не могу! Ничего у меня не выходит! Другие хлестали водку, закусывая вареной колбасой и огурцами, пока парикмахер раскрашивал им лица.
Что ж это за актеры, если не хлещут водку? Именно:
– Не хлещут.
И были в восторге, когда режиссер приходил и говорил:
– А это что у вас? Колбаска? Самая актерская снедь! Любовники пили мадеру:
– Для голоса.
– О-ро-ро! Налей-ка мне, братец, еще рюмашку! О-ро-ро! Насыпь еще баночку!
И потом воспоминания:
– О гастролях.
– Когда я играл в селе Богородском, скажу я тебе, братец ты мой…
– Когда мы играли в Пушкине…
– В Царицыне у нас было два спектакля. Сделали мы по тридцать пять рублей на круг.
И все это – «этаким басом».
Не следует думать, однако, что подмостки Секретаревки и Немчиновки были усыпаны одними только розовыми лепестками. И что все здесь было только смешно и по-детски. Тут случались трагедии и побольше единицы по латыни. История этих театров-крошек запятнана и пятнами крови.
II
В моих воспоминаниях поднимается элегантная тень.
Я больше никогда не встречал этой женщины, – и гляжу на нее глазами шестнадцатилетнего мальчика.
Не сердитесь, если я скажу вам, что это была красавица и самая изящная женщина в мире.
Как остаются в нашем воспоминании все женщины, которые были близки и которых мы все-таки не достигли.
На самом деле, она была, вероятно, недурна.
Высокая, стройная, хорошая фигура.
Мелкая актриса какого-то театра.
Она работает в любительских кружках победнее.
Режиссирует на репетициях.
Три акта сидит в суфлерской будке.
На четвертый, – с быстротой молнии или актрисы переодевается, является в платье с длинным треном, в перчатках выше локтей, с цветами в волосах, играет какую-то светскую гостью.
Выпускает в водевиле:
– Приготовьтесь, ваш выход!.. Выходите! И все это за десять рублей!
Все?
Идет «Жертва за жертву» Дьяченко.
У меня:
– Знакомых всего на пятнадцать рублей!
Я «ради искусства» приношу себя в жертву, играю «роль без ниточки», смотрителя, и исполняю обязанности распорядителя.
Смотритель (глядя на дорогу): Ну и гон, прости господи! И куда это только их гонит? (Уходит).
Вложив в эти слова столько комизма, сколько в них нет, я разгримировываюсь и сижу за кассой.
Раздаю оставшиеся семьдесят пять рублей парикмахеру, рабочим, оркестру, бутафорам.
В то время, когда «там» вызывают, выходят, кланяются, кричат:
– Занавес! Давай занавес! Не слышите, черти? Аплодируют! Она входит последнею.
– Фу, устала! Ну что, все или подождать?
– Все!
– Давайте!
Я выдаю ей последние десять рублей, она расписывается.
– Едем!
Я смотрю на нее с недоумением:
– Поедемте! Мы выходим.
– Ты хоть распорядился извозчика-то позвать? Она перешла на «ты».
Я смущен.
– Н-нет… я н-не…
– Ах ты, господи! Ну, что ж мы? Пешком, что ли, пойдем? Я бегу на угол:
– Извозчик! Извозч-и-ик!
– Садись! Ах, господи, да садись же! Экий нескладный! Ты сказал ему, куда ехать?
– Н-нет… Я н-не знал… А вы где живете?
– С ума сошел? Ко мне нельзя!.. Ну, что ж мы? Так стоять, что ли, будем? Ты куда меня везешь?
– Я… я… я н-не знаю… Я думал, вас до дому надо п-п-проводить…
– Фу-ты, черт! Хоть бы раньше предупредил! Я бы себе пожрать чего приготовила! Извозчик!
Она тычет его в спину.
– Поезжай сначала на Тверскую. Ты знаешь, около Страстного, против Корпуса, лавочка, где торгуют всю ночь?
И мы ныряем по тогдашним московским ухабам.
Я – смущенный.
Она – уткнувши нос в муфту.
– Да, выскажите…
Она снова переходит на «вы».
– Вы – настоящий распорядитель?
– Я? Настоящий!
– Вы, может быть, так… Есть какой-нибудь другой распорядитель? Настоящий? Он рассердится, что я с ним не поехала. Вы говорите правду? Это ведь дело!
– Ей-Богу, честное слово, другого распорядителя нет. А что?
– Ничего. Первого такого распорядителя вижу. Мы снова молчим.
– Вы часто бываете распорядителем?
– Нет. Я – комик. Я играю. Это я только так… Согласился… В виде исключения…
– А!
И столько презрения в этом: «А!»
И в лавке, пока ей завертывают сосиски и мещерский сыр, она смотрит на меня.
Свысока. Улыбается уголками губ.
– Тоже… распорядитель!..
Я не знал, за что она сердится.
За то, что осталась без хорошего, – во всяком случае, – теплого, ужина в ресторане? За то, что на свои деньги должна покупать себе сосиски?
Но я чувствовал, что под зеленым лугом, по которому я иду, болото и трясина. Что сквозь траву проступает вода, и мои ноги проваливаются.
Как много обязанностей за десять рублей!
В старой Москве все было дешево: говядина, театр и человек.
В Секретаревке, этом «театре детских игр», разыгралась трагедия, лет тридцать пять тому назад взволновавшая всю Москву.
– Дело нотариуса Н.
Шел любительский спектакль.
В нем, в первый раз в жизни, играла на сцене молодая девушка, конторщица в маленьком журнальчике «Светоч».
К спектаклю имел какое-то отношение нотариус Н., известный в тогдашней Москве, как:
– Большой ходок по дамской части.
Молодая девушка имела большой успех. Ее много вызывали. И нотариус предложил:
– Необходимо вспрыснуть первый артистический успех! Решили ехать ужинать вчетвером.
Девушка, нотариус, комическая старуха и молодой человек – любитель.
Нотариус повез дебютанта на своей лошади.
Старуха и любитель поехали на извозчике.
Нотариус привез молодую девушку в известную в Москве гостиницу:
– Но с другого подъезда.
В «кабинете» был уже накрыт ужин на четверых.
– Они сейчас приедут. Ведь мы на своей. Но старуха с любителем не ехали. Девушка начала беспокоиться.
Она открыла дверь в соседнюю комнату. Там была… кровать.
– Куда вы меня привезли?
Нотариус запер номер и ключ положил в карман.
Произошла гнусная сцена.
На следующий день молодая девушка кинулась к комической старухе:
– Что вы со мной сделали? Старуха и любитель руками замахали: