Шелковый путь

Так говорили недоумевавшие люди. Кривотолкам и сплетням положил конец сам серэ. Поглаживая черные блестящие усы, попивая кумыс на дорогих коврах и одеялах, он сказал: «Подо мной был тонконогий скакун, дар отрарского повелителя. По пути откуда ни возьмись встретился настоятель усыпальницы Арыстанбаба… Пожаловался бедняга. За всю жизнь, говорит, ни разу не ездил на хорошей лошади. Растрогался я. Ну и отдал скакуна. Пересел на верблюжонка. Э… вся эта мишура жизни не стоит пяти безмятежных дней!..»

Люди, пораженные такой щедростью, покачали головами, пощелкали языками.

— Аи да серэ! Вот истинная милость!

— Да-а-а… Благородное сердце у серэ!

В ауле Ошакбая серэ прогостевал тогда пять дней. Он ел, пил, забавлял народ и веселился сам. Вечерами, аккомпанируя себе на домбре, пел речитативом речения мудрых людей древности, рассказывал философские притчи, утверждавшие, что богатство — призрак, мираж, кизяк, разбросанный по степи, что единственная ценность в жизни — свободный дух. Ночи напролет пел он песни, играл кюи, гулял с джигитами и девушками, а днем отсыпался. В последний день перед отъездом он отвел душу за долгой беседой с отцом Ошакбая. «Есть у меня иноходец, которого берег для единственного сына. Дарю его тебе. Еще возьми у меня косяк лошадей. Да сопутствуют тебе всюду слава и почет!» — сказал благородный отец, благословляя серэ. Старый предводитель войска и молодой, пылкий серэ обнялись в знак верности грудь в грудь. «Да будем друг другу опорой в тяжкий час!» — так поклялись они на прощанье…

Клятву свою серэ сдержал. В студеную зиму, когда гулко ухал лед на Инжу, серэ со своей многочисленной свитой прискакал — с плачем и воплями, как положено по обычаю, — на похороны отца. Он проводил старого батыра в последний путь, бросил в его могилу ком земли. Все драгоценности, которыми была украшена его одежда, серэ пожертвовал на поминки. С того дня Ошакбай больше не видел прославленного воина-серэ. Много лет спустя до него дошли слухи, будто тот погиб с голоду во время джута, разъезжая по аулам северных кипчаков…

Теперь в ночной, безлюдной степи одинокий Ошакбай с печалью вспоминал эти давние события. Глаза его смыкались, тело сковывала дрема, а потом сразу навалился тяжелый сон. Спал он долго, крепко. С трудом проснулся на рассвете от тревожного, громкого фырканья лошадей. Голова все еще клонилась к груди, лицо опухло, кости ныли, словно от побоев. Он никак не мог прийти в себя после мучительного сна.

Приснилась ему красавица Баршын. Она была вся в черном. «Сними траур, — умолял он. — Видишь, я ведь живой-здоровый». Баршын, почему-то не соглашаясь с ним, молча и печально покачала головой. Потом показала рукой на восток, в сторону горы Карагау, простиравшейся поперек степи. Он посмотрел туда и ужаснулся: черной тучей спускалось с черной горы вражеское войско. Похолодев, он поискал вокруг себя Баршын, но она исчезла без следа. Он заметался, не зная, в какую сторону бежать. А враг неумолимо надвигался, и Ошакбай уже чувствовал за спиной мертвящее дыхание.

Послышался грохот барабанов. Он оглянулся. Баршын сидела на огромном тулпаре и, попеременно взмахивая руками, яростно била в два призывных барабана, висевшие на передней луке седла. Ленчики были в крови. Грохот нарастал. Так-так-так. Та-та-та. Ошакбай, чуя беду, поискал возле себя коня. А он ушел далеко, Ошакбай, спотыкаясь, задыхаясь, побежал к коню, ухватился за повод, вскочил в седло, ударил коня пятками. Тулпар не шевельнулся. Стоял как вкопанный. Ах, черт! Оказалось, что не сняты путы… «Так-так-так!» — грохотали барабаны. «Та-та-та-та!» — отзывалось эхо. Казалось, сейчас расколется голова. Он лихорадочно развязал путы, вскочил в седло и вдруг что-то вспомнил. Обернувшись, он крикнул Баршын, скакавшей по кругу:

«Остановись! Слезь! Под тобой тот самый таинственный конь — предвестник беды с двумя барабанами на луке седла! Мы ведь ищем его! Это не конь — оборотень! Черное горе! Беда-а!..»

Долго сидел на земле Ошакбай, растерянный и подавленный, вспоминая тягостный сон. Нельзя было больше мешкать. Все заметней светало. С трудом, шатаясь, он поднялся, распутал ноги коней, оседлал одного, другого повел на поводу и трусцой поехал вслед за тускневшим на западе месяцем. Ошакбай знал, что только эта дорога приведет его в благословенную страну Дешт-и-Кипчак…

14

В осенний месяц года зайца в Ургенче в Большом Шахском дворце заседал Государственный совет — Дуан-арз. На почетном возвышении в глубине зала на просторном золотом троне восседал всемогущий шах Хорезма Алла ад-дин Мухаммед. Сзади него стоял советник с тростниковым калямом — пером и свитком. Справа расселись старшие предводители войска, религиозные чины и высокородные беки, слева — кипчакские военачальники. Среди них был наместник Отрара Иланчик Кадырхан. Политически подчиняясь Дуан-арзу, он изредка обреченно присутствовал на этих многословных заседаниях. Государственный совет заседал уже не один час, однако никто не осмелился шелохнуться, многие с трудом подавляли зевоту. Только что закончил изнурительно длинную, благостно-наставительную речь сам Мухаммед. После него настал черед говорить бухарскому правителю с плешивой головой в форме дыни. Он раскрыл перед собой огромную, как сундук, книгу шариата — свод мусульманских законов, повесил на колено четки в два аршина длиной и важно откашлялся.

— Мой всемогущий шах! В старые добрые времена возражать правителю считалось кощунством, святотатством. Теперь же некоторые смиренные слуги аллаха вышли из повиновения. Иные беки-нечестивцы затевают смуту, бунтуют людей. К таким смутьянам не должно быть жалости ни на том, ни на этом свете. Пусть корчатся и скулят они в черной могиле! Злые козни самаркандского бека Османа многих сбили с пути праведного, начертанного пророком. Они как капля айрана, способная заквасить цельное молоко. Они как ветер, раздувающий пламя в угасающем костре. Нужно отсечь строптивую голову Османа и насадить ее на кол для устрашения всех богоотступников. Только тогда шах шахов — да продлится его драгоценная жизнь! — может пребывать в чести и славе, в спокойствии и довольстве. Только так можно держать презренную чернь в узде. Да поддержат и благославят нас священные духи!

— Истинную мудрость источают уста бека!

— Речь праведного мужа!

— Я всю ночь провел в благостных думах, — продолжал польщенный наместник Бухары. — В настоящее время с черного люда взимаются такие налоги: девичий зекет, жилищный зекет, хирман-зекет, топливный зекет, дорожный зекет, торговый зекет, воинский зекет. Этого слишком мало для поддержания святости в государстве. Многие шутя рассчитываются с налогами, а потом, не имея других забот, становятся на путь греха и разврата. Я предлагаю прибавить к перечисленным зекетам еще три вида. Следует срочно издать закон, по которому должны взиматься налоги: калым за недозрелых девушек, так называемый постельный зекет, которым должны облагаться супруги, имеющие более десяти детей, и зекет с бесплодных женщин. Под бременем этих налогов согнется строптивость черни. Пока дехканин или скотовод расплатится с ними, он не будет знать, где голова, где уши. Только тогда наступят покой и благоденствие в державе, о которых мечтали наши предки. Настанет благостный мир, мой повелитель-шах, и жаворонки совьют гнезда в чалмах праведников.

Бухарский бек кончиком чалмы вытер взмокшие виски и уголки губ, сдерживая дыхание, почтительно склонился в сторону трона. Пальцы его привычно забегали по гладким четкам.

— Слова похвальные, достойные внимания, — удовлетворенно изрек шах шахов.

Слово взял знаменитый полководец Тимур-Малик.

— Народ и без того замучен непосильными налогами. Он и так стонет-плачет, как горные индейки — улары. Дополнительный зекет превратит народ в нищих, в бродяг, за этим последует всеобщий мор. Где же мы будем набирать войско? Между тем с востока надвигается враг. Грозный каган, как сообщил мне хан кипчаков, присоединил уже к себе уйгур, обитающих в предгорьях Алатау. Он сумел снюхаться и с родственными им джунгарами. Сейчас конница кагана топчет страну Сабр, находящуюся под Железным колом. Еще несколько переходов — несметные полчища кагана ворвутся в страну Дешт-и-Кипчак, которая всегда была нашим оплотом. Где сила, способная противостоять этому нашествию? Где разумные поступки, которые вселят в нас веру в возможность противостоять столь опасному врагу?!