Рассказы из убежища

Неожиданно она подняла глаза: послышались приближающиеся шаги. Прежде ей еще не доводилось кого-нибудь встретить на этой уединенной дорожке. Шаги раздавались все ближе и ближе, и вот из-за деревьев показался юноша лет семнадцати. Он приветливо поздоровался с нею и прошел мимо.

«Кто бы это мог быть? — подумала она, — может, один из обитателей этих вилл? Да, пожалуй, что так, никого другого здесь быть не может».

Этой мыслью происшествие было исчерпано, и она уже совсем позабыла о внезапном прохожем. Однако на следующее утро он снова прошел мимо нее, и это повторялось всю неделю, в одно и то же время.

Но однажды утром, когда Кади снова сидела на своей скамейке и юноша вышел из леса, он остановился и, протянув руку, сказал:

— Меня зовут Ханс Донкерт, мы знаем друг друга, и уже довольно давно, так почему бы нам и в самом деле не познакомиться?

— Меня зовут Кади ван Алтенховен, — отвечала Кади. — И, — добавила она, — очень мило, что ты остановился.

— Знаешь, я все думал, не покажется ли тебе глупым и то, что я все время молча прохожу мимо, и то, что, наоборот, возьму и заговорю с тобой. Но в конце концов мне стало любопытно, и я решился!

— Неужели я так выгляжу, что со мной страшно заговорить? — спросила Кади насмешливо.

— Ну, когда я тебя разглядел поближе, то совсем нет, — подхватил Ханс ее шутку. — Но я, собственно, хотел спросить, ты живешь в какой-нибудь из этих вилл или ты из санатория?.. Хотя как-то не верится, — поспешил он добавить.

— Не верится? — Кади не могла удержаться, чтобы не переспросить. — Ну разумеется, из санатория. У меня был перелом ноги и ушиб руки и стопы, и теперь нужно полгода, чтобы полностью все прошло.

— Столько всего сразу?

— Да, я по глупости попала под машину. Не пугайся, сам видишь, что даже не принял меня за пациентку!

Ханс и в самом деле был немного испуган, но счел за лучшее не продолжать эту тему.

— Я живу на вилле Деннегрун, вон там, — показал он направление указательным пальцем. — Тебе, может быть, покажется странным, что я всегда прохожу здесь в одно и то же время, — просто у меня каникулы, я приехал из школы домой и каждое утро хожу к одному своему товарищу, потому что, по правде говоря, здесь довольно-таки скучно.

Кади собралась встать, и Ханс, заметив это, тут же протянул ей руку, потому что с такой низкой скамьи ей не легко было подняться самой. Но Кади была упряма и не захотела взять его руку:

— Не обижайся, но мне нужно стараться вставать самостоятельно.

Ханс, который все-таки хотел помочь Кади, взял ее книгу и счел это достаточным предлогом, чтобы проводить симпатичную девочку до санатория. Перед оградой они попрощались, словно давно уже знали друг друга, и Кади нисколько не удивилась, когда на следующее утро Ханс пришел немного раньше обычного и сел рядом с нею на скамью, устроенную из ствола дерева.

Они говорили о множестве вещей, но ни о чем серьезном, и Кади, которой Ханс ужас как нравился, досадовала, что в разговоре с ним ни разу не коснулась такого, что выходило бы за рамки повседневной жизни.

Однажды утром они сидели на этом древесном стволе, несколько поодаль друг от друга, и разговор как-то не клеился, чего еще никогда не случалось. Наконец они оба смолкли и безмолвно глядели перед собой. Кади, совсем погрузившаяся в свои мысли, почувствовала вдруг устремленный на нее взгляд. Ханс уже некоторое время вглядывался в это личико рядом с собою, и теперь их глаза встретились. Невольно они смотрели друг на друга дольше, чем, собственно, предполагали, — пока Кади не спохватилась и не опустила глаза, уставившись в землю.

— Кади, — прозвучал его голос рядом с нею, — Кади, ты не могла бы мне сказать, что с тобой происходит?

Кади с минуту молчала и потом ответила:

— Это так трудно, ты не поймешь — решишь, что это слишком по-детски.

Девочку вдруг покинула вся ее смелость, и при этих последних словах ее голос дрогнул.

— Ты так мало мне доверяешь? Ты думаешь, у меня нет таких чувств и мыслей, которые я не стану открывать первому встречному?

— Я вовсе не хотела сказать, что не доверяю тебе, но это так трудно. Я и сама не знаю, что, собственно, тебе рассказать.

Они оба сидели, глядя в землю, с серьезными лицами. Кади видела, что огорчила Ханса; ей было очень досадно, и она вдруг сказала:

— Скажи, ты тоже часто чувствуешь себя таким одиноким, даже если неподалеку твои друзья, — внутренне одиноким, я имею в виду?

— Я думаю, что все молодые люди время от времени чувствуют себя одинокими, один больше, другой меньше. Я — тоже, и я тоже ни с кем не мог поделиться. Мальчики открываются своим товарищам далеко не так быстро, как девочки, они гораздо больше опасаются, что их не поймут и поднимут на смех.

Кади некоторое время смотрела на него, когда он умолк, а потом сказала:

— Я очень часто думала над тем, почему люди так мало доверяют друг другу, почему они скупятся на «взаправдашние» слова. Ведь иной раз нескольких фраз бывает довольно, чтоб разрешить большие трудности и недоразумения!

И снова никто из них долго не раскрывал рта. Но тут Кади словно бы внезапно решилась:

— Ханс, ты веруешь в Бога?

— Да, конечно, я верую в Бога.

— Я очень много думала о Боге в последнее время, хотя никогда не говорила об этом. Дома я еще ребенком научилась читать на ночь молитву, перед тем как ложилась спать, и делала это по привычке, точно так же, как каждый день чищу зубы. Я никогда не задумывалась о Боге — я имею в виду, что Он никогда не входил в мои мысли, потому что все, чего мне тогда хотелось, в основном могли сделать люди. Но с тех пор, как со мной произошел несчастный случай и я столько времени оставалась одна, у меня оказалось достаточно времени, чтобы как следует поразмыслить. В один из первых вечеров, когда я попала сюда, я молилась и вдруг заметила, что в своих мыслях нахожусь далеко-далеко отсюда. Я одернула себя и задумалась о более глубоком смысле произносимых мною слов. И я сделала открытие, что в простодушной, казалось бы, детской молитве кроется гораздо больше, чем я когда-либо предполагала. С тех пор, помимо обычной молитвы, я возносила молитвы и о другом — о том, что мне казалось прекрасным. Но несколько недель спустя я опять повторяла обычную свою молитву, как вдруг словно молния пронзила меня: «Почему Бог, о котором я никогда не думаю, если со мной все в порядке, должен помочь мне теперь, когда мне это понадобилось?» И этот вопрос не давал мне покоя: я понимала, что было бы только справедливо, если бы теперь Бог, в свою очередь, обо мне тоже не думал.

— С тем, что ты сказала в конце, я все-таки не могу полностью согласиться. Раньше, когда ты благополучно жила себе дома, ты же не намеренно молилась без особого смысла — помолившись, ты просто потом о Боге не думала. А теперь, когда ты Его ищешь, потому что испытываешь боль и страх, теперь, когда ты действительно стараешься быть такой, какой, по твоему мнению, должна быть, теперь, конечно, Бог тебя не оставит. Положись на Него, Кади. Он ведь помог столь многим!

Кади задумчиво смотрела на деревья.

— Ханс, откуда нам знать, существует ли Бог? Кто Он и что? Никто ведь Его не видел. Иногда у меня возникает такое чувство, что все наши молитвы, все это уходит на ветер!

— Если ты меня спрашиваешь, кто Он и что, я могу ответить только одно: никто не скажет тебе, кто Он и как Он выглядит, потому что никто этого не знает. Но если ты спросишь, что Он такое, тогда я смогу ответить. Посмотри вокруг себя — на цветы, на деревья, на животных, на людей, — и ты узнаешь, что такое Бог. Все то удивительное, что живет и умирает, что произрастает и зовется природой, — это и есть Бог. Все это Он таким создал, другого представления о Нем иметь и не надо. Люди объединили все это чудо в одном слове: Бог. Так же точно это можно было бы назвать и по-другому. Ты согласна со мной, Кади?

— Да, я это понимаю и сама тоже над этим думала. Иногда, когда доктор в больнице говорил мне: «Ты так быстро поправляешься, теперь я почти уверен, что ты скоро совершенно выздоровеешь», — это наполняло меня такой благодарностью! И кого еще, кроме сестер и доктора, должна была я благодарить, как не Бога? Но в другой раз, испытывая сильную боль, я думала: то, что я называю Богом, на самом деле — Судьба. Так я и двигалась все время по кругу, не приходя ни к какому решению. Но когда я потом спрашивала сама себя: ну и во что же ты теперь веришь? — я все же точно знала, что верю в Бога. Очень часто я, как бы это выразить, прошу у Бога совета и всегда безошибочно знаю, что получу единственно правильный ответ. Но, Ханс, разве не может этот ответ каким-то образом исходить от меня самой?