Остров

– Так вы говорите, она ушла?

– Да.

– И что же вы думаете делать?

Она не сводила с него пристального взгляда, и тон ее был довольно суров. Мужчина пригубил. Рука у него дрожала.

– Пить, как видите.

– Вы дурак, – сказала Долорес. – Вашей жене просто надоело голодать с вами, и теперь она, наверное, гуляет с каким-нибудь богачом в Барселоне.

Хозяин бара посматривал на нас неприязненно. Кроме нас, в помещении никого не было.

– Неправда… – пролепетал мужчина. – Моя жена любила меня.

– А я вам говорю, что вы ей надоели, и она уехала устраивать свою судьбу в Барселону… Пить! Неужели вам ничего другого не пришло в голову?

– Это неправда… – Он неуверенными движениями вытирал глаза.

– В письме, которое она вам написала, все сказано ясно. Если бы вы ее любили, то не стали бы хныкать. Еще совсем недавно мужчины по более незначительному поводу выходили на улицу с ружьем в руках.

– Моя жена не какая-нибудь проститутка…

– Мы, женщины, все проститутки, слышите? – Глаза Долорес блестели так же, как в тот вечер, когда она танцевала с мисс Бентлей. – Дело лишь в том, что нам нет необходимости брать за это деньги. Богатые женщины делают это для собственного удовольствия.

– Прошу тебя, – вмешалась Магда. – Успокойся.

– А ты помолчи, – оборвала Долорес. – Кажется, тебя не спрашивали.

Мужчина смотрел на них, ничего не понимая. Он был еще молод и статен, но усталость и недельная щетина старили его.

– Я не могу допустить, чтобы ты говорила подобные вещи, – не сдавалась Магда. – Оставь его в покое.

– Сам напросился, – сказала Долорес. – Ходит и всем показывает письмо жены, чтобы его пожалели. А я не хочу никого жалеть. Мне противны несчастные.

– Моя жена порядочная… – сквозь слезы сказал мужчина.

– Ваша жена смеется над вами, и я вместе с ней. Когда мужчина не может прокормить семью, он ворует или убивает, а не бродит, как нищий.

– Перестань, – сказала Магда. – Он не виноват. Виноват здесь кто-то другой…

– Только он и виноват. Тот, кто мирится с подобной жизнью, – заслуживает ее.

– Ради бога, замолчи.

– Нет, таких надо дразнить, – почти кричала Долорес. – Слезы и сострадание бесполезны. Таким, как он, мало доставалось, уверяю тебя… Хорошо бы лишить их солнца, женщин, развлечений – всего, в чем они находят утешение. То, что они терпели до сих пор, им недостаточно, – ясно тебе? Надо еще добавить.

– Ты сошла с ума!

– Наоборот, я стараюсь сохранить рассудок. Это вы сумасшедшие. Я говорю то, что думаю. И никогда еще не была так разумна.

Нам удалось вывести ее на улицу, и здесь Магда вдруг зарыдала в нервном припадке. Энрике усадил ее вместе с остальными в свою машину, а я осталась в «мерседесе».

– Я жду тебя в «Центральном», – крикнул Энрике.

Долорес достала из сумки сигарету, и я дала ей прикурить. Вспышка гнева успокоила ее, и она смотрела на меня влажными, блестящими глазами.

– Я ничего не имела против него, понимаешь? – Я кивнула. – Богачи с их моральными проблемами раздражают меня больше, чем эти. Уж если ты нечист, ты должен оставаться таким до конца…

Улица была пустынной. Долорес опустила верх, нам в лицо дул тугой, горячий ветер.

– Я не хотела его оскорбить. Я только хотела быть откровенной.

Та маленькая пружинка внутри нас, что сжимается и разжимается под влиянием мировой скорби, сломалась во мне в первые годы после войны, только не помню, когда именно, но я чувствовала, что Долорес права, и почти завидовала ей. Пока виток за витком раскручивалась дорога, я рассказывала Долорес о своей деятельности в общественной кухне.

– Раны не излечиваются сочувствием, – сказала она. – Милосердие помогает лишь тем, кто его оказывает…

Небо вновь прояснилось. Когда мы проехали Алору, лунный свет уже залил долину Гуадалорсе. Я составляла про себя список тех моих сверстников и сверстниц, у которых тоже лопнула пружина: Рафаэль, Энрике и многие-многие другие. Абсурдность нашего существования ужаснула меня. Нечто подобное я испытывала в Париже, когда принимала гостя, которого когда-то уважала. Это было какое-то постепенное внутреннее разложение, делавшее меня нетерпимой к другим. До замужества мне ничего не стоило полететь на край света, чтобы помочь другу, попавшему в беду. Теперь же само присутствие друзей было для меня невыносимо. Эрозия разрушила все мои привязанности, и я жила лишь по инерции. Если исчезнет и эта инерция, для меня настанет конец.

Полчаса спустя мы были в Малаге, и Долорес от вокзала свернула на дорогу в Кадис. Когда приехали в Торремолинос, она остановилась на площади, и мы поцеловались. Энрике ждал меня в «Центральном».

– Что будем делать? – спросила я.

С удрученным видом он пил херес.

– Магда действует мне на нервы, – сказал он. – Я совсем разбит.

– Люди несносны. Мне никого не хочется видеть.

– Мне тоже.

– Я чувствую себя постаревшей и усталой…

– Давай поедем в Малагу.

Он потянул меня за руку, но я не двинулась с места. Мне становилось не по себе при мысли, что предстоит еще одна бессонная ночь.

В четверг, в день Сантьяго, Энрике на рассвете привез меня домой, а в час дня заехал за мной, и мы поехали обедать в Малагу. Рафаэль не ночевал дома, и я поймала себя на том, что говорю с детьми тем холодным, бесстрастным тоном, каким в детстве обращались ко мне приятельницы матери, справлявшиеся, сколько мне лет или как мое здоровье; их тон вызывал у меня горечь и обиду на взрослых, говоривших, как фонографы. Мне стало смешно и стыдно от этого открытия, и, чтобы как-то утешиться, я сказала себе, что жизнь с тех пор здорово изменилась. В мое время дети входили в дом на цыпочках, чтобы не разбудить родителей, теперь Рафаэль и я делали то же самое, чтобы скрыть от племянников истинное положение вещей. Будь мои родители живы, они бы умерли от смеха.

После завтрака я позвонила родителям Рафаэля и извинилась, что не звонила раньше. Я объяснила, что из Парижа приехали наши друзья, и нам с Рафаэлем пришлось повсюду сопровождать их. Трина, как обычно, жаловалась на свою мигрень: «Второй день глаз не смыкаю. В висках будто буровые машины стучат… Аспирин не помогает нисколько…» Я спросила о Лауреано, и она сказала, что он чувствует себя хорошо: «У него железное здоровье. Он всю свою жизнь только и делал, что следил за ним. В отличие от меня несчастья его совсем не трогают. Он всегда спит спокойно… Знает, что всех нас переживет». Только через полчаса мне удалось повесить трубку, однако не раньше, чем я пообещала приехать к ним завтра с детьми.

Машина Энрике ждала за углом, и я села рядом.

– Куда бы нам поехать?

– Куда хочешь.

– В любое прохладное место, – сказал Энрике. – Этот проклятый ветер…

Мы остановились у павильона в парке, и Энрике попросил «Куба-Либре»[25] и можжевеловую водку.

– А сеньоре?

– То же самое. И побольше льда.

До ярмарки оставалось всего две недели, и на площади уже устанавливали карусели, тиры и аттракционы. Вокруг нас сидели спешившие на корриду люди, хотя до начала оставалось еще больше часа.

– Кто сегодня объявлен в афише? – поинтересовалась я.

– Маноло Сегура, Диего Пуэрта и Грегорио Санчес.

– Диего Пуэрта великолепен.

– В Севилье я видел Монденьо, и он мне очень понравился.

– Я бы отдала все на свете, лишь бы посмотреть праздничную корриду. Будет «Ловкач» Луис Мигель Ордоньес.

– А ты разве уже уедешь?

– Не знаю. Я же говорю тебе, что все зависит от назначения Рафаэля.

– Я думал, что за последнее время у него возникли некоторые осложнения.

– Ему хотели дать подножку, но он вроде сумел их обойти.

– В министерстве мне сказали, что это Лукас постарался.

– Вероятно, Хавиер просил Рафаэля приехать в Мадрид реабилитироваться. У него ведь еще сохранились кое-какие связи.

Мы говорили, словно чужие, и, когда официант принес коктейль, я выпила и предложила возвращаться домой. Энрике осушил свой бокал и подозвал официанта.

25

Коктейль.