Страница 2 из 150
Лучшей его вещью мне кажется «Конченый человек», вышедший в 1910 году. Эта книга — исповедь, местами, пожалуй, несколько претенциозная и чересчур «красиво написанная», но в чем-то удивительная по искренности, горечи и иронии, с которыми Папини говорит не только о других людях, но прежде всего о самом себе. В книге очень мало фактов, хотя какой-то минимум фактов есть. Так, мы узнаем, что мальчик рос в бедной семье, — и это правда. Мы узнаем, что у юноши больные глаза и он отчаянно боится грозящей ему слепоты. Это трогает теперешнего читателя, который знает, что Папини действительно ослеп и все последние свои книги диктовал. В «Конченом человеке» нет темы любви, нет сюжетного стержня, почти нет действия. Это — интеллектуальная автобиография, точный, подробный рассказ о том, что думал, что читал, чем увлекался, во что верил и в чем разочаровался Джованни Папини. О том, как был создан журнал «Леонардо», о друзьях и единомышленниках, о смене надежд, удач и поражений, об отвращении к «официальной культуре», об исступленном, болезненном индивидуализме Папини, о том, как он искал свое призвание, обо всех философских системах, которые он то восторженно принимал, то решительно отвергал. Книга жестокая, высокомерная, порою циничная, в какие-то редкие моменты по-настоящему волнующая, написанная уверенным в своем мастерстве профессиональным литератором высокого класса.
Книга «Конченый человек»— это история тех душ, которые Папини успел сменить до того времени, как ему исполнилось двадцать девять лет.
Это — 1910 год. Папини предстоит прожить еще сорок шесть лет. Я говорила уже, как трудно составить хотя бы приблизительный перечень идеологий, приверженцем (а потом противником) которых выступал Папини: он был прагматиком, мистиком, футуристом, анархистом, атеистом, католиком. Когда он стал националистом и начал тесно сотрудничать с тем самым Энрико Коррадини, которого прежде так высмеивал, его национализм был яростным и исступленным, он договаривался до таких вещей, которых не мог придумать даже Коррадини, вроде того, что для оздоровления нации надо окунуть ее в ванну, наполненную горячей черной кровью. Было ли это подлинным его убеждением, или привычный момент эпатажа присутствовал в этих писаниях Папини — трудно сказать. Как бы то ни было, после этого уже не кажется неожиданным, что позднее Папини — на какое-то время — примкнет к торжествующему фашизму.
В середине двадцатых годов Папини обратился в католичество, и тогда появился новый литературный псевдоним: Frate Lupo (Брат Волк). Вскоре после обращения Папини выпустил книгу стихов «Хлеб и вино», с многозначительным посвящением, которое гласило:
Всем моим врагам
Посвящаю эту книгу
с дружеской признательностью.
Стихи были второсортными и претенциозными. Само обращение Папини к католицизму вызывало у многих вдумчивых критиков большие сомнения.
Предельная «эластичность» переменчивых убеждений Папини, его эклектизм, его интеллектуальная и моральная всеядность, естественно, отталкивает нас. Но представить себе итальянскую литературу первой половины нашего века без Папини уже невозможно. Нельзя зачеркнуть годы очень интересных исканий, годы «Леонардо» и позднее журнала «Воче», когда Папини, как и другие интеллектуалы его поколения и культурной формации, был охвачен искренней, хотя и смутной, жаждой обновления. Писательским своим мастерством он владел великолепно, перо повиновалось ему, и он знал секреты формы настолько изощренной, что ее словно и не замечаешь. Он создал, если можно так выразиться, поджанр внутри жанра: знаменитые stroncatura (буквальное значение: облом, обрез, обруб). Приемы, к которым он нередко прибегал в стронкатурах, на грани дозволенных в литературе. Он не написал ни одного романа в традиционном понимании (роман «Гог» — один из самых знаменитых — тоже, по существу, множество новелл, объединенных главным персонажем, самим Гогом). Есть у него и сюжетные новеллы; но излюбленный им тип произведений — полубеллетристика, полуэссеистика, сплав философских рассуждений, — не всегда глубоких, по правде говоря, — с парадоксами, саркастической полемикой, морализированием, аллегориями.
Мне хотелось рассказать о Папини потому, что он, может быть, лучше и полнее, чем кто-либо иной, отразил в своем творчестве предвоенное смятение, острое ощущение кризиса духовных ценностей, надвигавшегося краха. При всех слабостях Папини — писателя и мыслителя, его книги живут по праву в истории литературы итальянского XX века, потому что в них запечатлены не только черты яркого и острого таланта автора, но и некоторые черты, общие для интеллектуального и морального облика многих, слишком многих представителей итальянской элиты его времени.
Когда думаешь об этом времени, о предвоенном периоде и о primo dopoguerra, как выражаются итальянцы, имея в виду годы сразу после первой мировой войны (в отличие от secondo dopoguerra), неизбежно все время возвращаешься к глубокому кризису привычных духовных ценностей предшествующего столетия. Не случайно Салинари писал о трех «анти», да и Папини, думаю, не играл в кошки-мышки сам с собою в судорожных поисках кого-то, «кто уверен, кто знает, кто живет и движется в истинном».
На итальянской литературной авансцене первого пятнадцатилетия нашего века мы видим поздних веристов, Д’Аннунцио и различных д'аннунцианцев более мелкого калибра, Антонио Фогаццаро, умевшего очень изящно и занимательно переплетать в своих книгах религиозную и эротическую линии, и многих беллетристов. Я не говорю сейчас о футуризме, который не создал своей прозы. Единственным футуристическим в строгом смысле слова романом был «Мафарка-футурист» Ф.-Т. Маринетти, вышедший на французском языке в Париже в 1910 году, одновременно переведенный на итальянский. Роман этот интересен главным образом потому, что в нем отчетливо выражена политическая программа Маринетти, очень близкая к программе Коррадини и других националистов, — все они позднее примкнут к фашизму.
Было еще одно направление, вошедшее в историю литературы под названием crepuscolarismo (от слова crepuscolo — сумерки), оно дало интересных поэтов и драматургов, но не прозаиков, и поэтому мы только упомянем о нем, заметив, что сумеречники ненавидели Д’Аннунцио и стояли на «принципиально-антириторических» позициях.
В Италии в эти годы жили и работали два очень больших писателя, только они не пользовались ни известностью, ни признанием, — слава пришла к ним обоим поздно. Эти писатели — Луиджи Пиранделло и Итало Свево. С творчеством Пиранделло наши читатели знакомы. Зато следует как можно подробнее рассказать о другом замечательном писателе, Итало Свево, судьба которого сложилась странно и удивительно. Две его новеллы открывают наш сборник, эти первые переводы на русский язык знакомят с писателем, которого сейчас почти единодушно считают лучшим итальянским романистом нашего века.
Когда в 1892 году в итальянских книжных лавках появился роман «Одна жизнь», подписанный никому не известным именем Итало Свево, на это откликнулись снисходительно благосклонными рецензиями две местные триестинские и одна авторитетная миланская газета «Коррьере делла сера»; этим, однако, все и ограничилось. В 1898 году вышел второй роман Свево — «Дряхлость»; на этот раз ни одна из крупных газет не поместила рецензий, а всего откликов было шесть, и даже наиболее благожелательные критики явно не поняли значение романа и силу таланта автора. Может быть, эту слепоту можно объяснить тем, что оба романа Свево стояли совершенно особняком, не соответствуя ни поэтике веризма, ни тем более эстетическим канонам приверженцев «чистой красоты». Колорит обоих романов казался тусклым и серым, язык вызывал серьезные возражения, ибо не соответствовал ритмической музыкальной стройности итальянской прозы. Раздражали и пристальный интерес писателя к внутреннему миру его персонажей, и их постоянное самонаблюдение, и сознательный и нарочитый «прозаизм» этой прозы, начисто лишенной «поэзии». В целом, реакция критики и отсутствие читательской заинтересованности были равносильны провалу романов.