Страница 132 из 150
— Боже мой! — воскликнула синьора Чечилия. — И больше у тебя ничего нет?
— Конечно, нет, черт подери, — раздраженно ответил синьор Барнабо, — Что за глупый вопрос! Разве ты не видишь, что я уже полчаса шарю по карманам? Лучше поищи у себя в сумочке, может, что завалилось.
Обиженная грубым ответом мужа, синьора Чечилия молча открыла сумочку, вытащила из нее белый платочек с мережкой, четки, сделанные из маленьких ракушек, образок, моточек штопки и двадцать лир. Синьор Барнабо взял двадцать лир и опустил их в карман, подсчитывая мысленно свою наличность. Не хватало двадцати пяти лир.
— Поищи хорошенько, — сказал он жене. — Больше ничего нет? Ну как так можно? Как можно уезжать из дому с какими-то двадцатью лирами?
Несколько минут они раздраженно переругивались, наконец, в глубине улицы из-за поворота показался трамвай. Он шел уже с зажженными фонарями.
— Ой! Трамвай! Бежим! — закричали ребята, которые крутились неподалеку, не придавая значения перебранке между родителями.
— Стой! — крикнул синьор Барнабо, бросаясь за ними следом и стараясь поймать их за пальто. — Стойте, говорю. Мы поедем на следующем. Черт подери!
— Почему? — спросили пораженные ребята, возвращаясь назад.
— Почему, почему!.. Я потерял деньги на билет, вот почему! Да, пошарьте-ка по карманам, может, у вас наберется несколько лир, скажем лир двадцать пять? — проговорил синьор Барнабо немного мягче, чем прежде, в расчете на то, что, может быть, ребята помогут им выпутаться из этого положения.
Мальчики бросили взгляд на залитый светом трамвай, который остановился в десяти шагах от них, и в свою очередь принялись шарить по карманам. На свет появилась целая коллекция всевозможного хлама и ни единой лиры.
— У меня есть вырезные картинки, — сказал старший.
— Картинки! — воскликнул синьор Барнабо, снова выходя из себя. — На… на кой черт мне твои картинки?
— Ведь они денег стоят, — возразил задетый за живое мальчик, сердито становясь перед отцом.
— А! — вне себя от бешенства заревел синьор Барнабо. — Стоят денег! Картинки стоят денег! — и, бросившись вперед, чуть было не влепил сыну затрещину, от которой тот наверняка полетел бы вверх тормашками, если бы вовремя не отскочил назад. В этот момент трамвай тронулся и, сияя огнями, покатился вниз по улице.
Синьора Чечилия сделала попытку успокоить мужа.
— Давайте-ка все еще раз поищем хорошенько, — предложила она. — Может, мы плохо смотрели в карманах или в сумке. Ведь нужно-то всего двадцать пять лир.
После этого все, включая мальчиков, снова принялись лихорадочно шарить в карманах. Синьора Чечилия вывернула подкладку своей сумочки, а синьор Барнабо выбросил из карманов все накопившиеся в них лохматые пыльные шарики и стоял, словно курица, стряхнувшая с себя паразитов. Ребята же, став на четвереньки, в полном смысле слова принялись искать повсюду, даже в траве, росшей по обочине дороги, словно цикломены или незабудки могли превратиться в двадцать пять лир. Но все поиски были напрасны.
Между тем совсем стемнело и город вдали угадывался только по огонькам.
— Боже милостивый, — чуть не плача проговорила синьора Чечилия. — Что же нам делать?
Синьор Барнабо посмотрел на жену и ничего не ответил. Глядя на его шляпу, на всю его внушительную фигуру, никому бы и в голову не пришло, что он торчит тут, на краю дороги, и терзается из-за каких-то несчастных двадцати пяти лир.
— Что же нам делать, боже мой, что делать? — в отчаянии повторяла синьора Чечилия.
Даже ребята теперь примолкли и, опустив головы, жались к родителям, словно вдруг испугавшись наступающей ночи, которая застала их так далеко от дома, за городом.
— Ты бы не мог вернуться к хозяину павильона? — повернувшись к мужу, робко сказала синьора Чечилия. — Ну объясни ему, что потерял… Я не знаю…
Синьор Барнабо продолжал молчать. Пойти к хозяину павильона… Занять… В этот момент на повороте показался еще один трамвай.
— Ладно, — сказал синьор Барнабо, вдруг приняв решение. — Там видно будет. Как-нибудь раздобуду. А вы пока садитесь в трамвай. Я поеду на следующем, позднее. Ну, идите, быстро, на билеты вам есть. — И, не дав жене опомниться или возразить, он втолкнул ее вместе с детьми в вагон, — Увидимся дома, дома увидимся. Поезжайте, я потом…
Он остался на остановке. Глядя, как удаляется ярко освещенный трамвай, он облегченно вздохнул, почти довольный тем, что остался один и как бы спихнул с плеч половину забот. Ну, а теперь… Теперь ему придется снова подняться по тропинке к Крепости, предстать перед хозяином павильона и попросить его сделать милость…
Синьор Барнабо окинул взглядом погруженные во тьму окрестности, не находя в себе сил решиться. Неожиданно до него долетел треск моторов, и вслед за этим перед самым его носом проскочили «веспы» и «ламбретти» с парнями и девушками, которые останавливались в павильоне у Крепости. Чтобы не попасться им на глаза, синьор Барнабо невольно отступил назад.
Треск моторов удалился и затих где-то глубоко внизу.
Синьор Барнабо машинально двинулся вверх по тропинке, мысленно подбирая слова, с которыми собирался обратиться к хозяину павильона, и, словно разучивая трудную роль, то склонял голову на сторону, со смиренной улыбкой пожимая плечами, то величественно задирал подбородок, касаясь двумя пальцами шляпы и поднимая брови. Все это он проделывал машинально, сам не замечая своих жестов. Да в конце концов кто его здесь мог видеть?
Какая линия поведения оказалась бы сейчас самой подходящей? Явиться к хозяину павильона и смиренно попросить двадцать пять лир? Или взять их с невозмутимым достоинством, или прийти, прямо-таки лопаясь от смеха? Ну, скажем, так: «Ха-ха-ха! Знаете, что со мной случилось? Я потерял бумажник. Сколько там было? Тысяч десять или пятнадцать, не помню. Но самое неприятное, что там были документы. И кое-какие важные бумаги… И теперь, нет, вы только послушайте, это же просто анекдот, теперь у меня даже нет мелочи на трамвай! Ха-ха! Вы не могли бы одолжить мне?..»
Тут синьор Барнабо, который не успел еще пройти по тропинке и двух десятков шагов, остановился, словно ноги его вдруг налились свинцом. Нет, он не мог, ни в коем случае, ни под каким видом не мог попросить двадцать пять лир у хозяина павильона. Все эти многочисленные «коммендаторе», которыми хозяин почтительнейше величал его и которые давили его сейчас, словно угрызения совести, и болезненное самолюбие, не позволявшее ему унизиться перед этим человеком, — все это слилось для синьора Барнабо в одно чувство, и это чувство говорило ему, что нельзя, просто нельзя ему явиться к хозяину павильона и попросить у него двадцать пять лир. Торопливо повернувшись кругом, он бросился назад по тропинке, пробежал тот кусочек, который уже успел пройти, и снова оказался на дороге у трамвайной остановки. А что же теперь?
Синьор Барнабо запахнул на груди пальто и зашагал по темной, пустынной дороге, не представляя себе, чем обернется это его ночное приключение, но твердо зная одно: он ни за что не пойдет к хозяину павильона и не попросит двадцать пять лир! Однако куда же он все-таки идет? А, черт! В конце концов можно остановить машину, какую-нибудь телегу, попросить подвезти. На худой конец, если даже придется топать пешком, — черт с ним со всем, подумаешь, какие-то десять километров!
Гордое решение не просить у хозяина павильона двадцать пять лир настроило его оптимистически и привело в решительное расположение духа. Бесполезный гнев и возбуждение, овладевшие им в первый момент, утихли. Теперь он уже никого не проклинал, никого не упрекал, он просто шел хорошим, широким шагом по дороге, полной грудью вдыхая свежий ночной воздух. Время от времени он посматривал вниз. Там светились огоньки города, а тут, по обе стороны дороги, была темень и совсем еще зимняя тишина — ни светлячков, ни кузнечиков. Лишь иногда там и сям появлялись неясные светлые пятна — цветущие деревья, сообщавшие ночи почти весеннюю привлекательность. «Эх! — рассуждал сам с собой синьор Барнасо. — Каждый бы день так, а то совсем без движения. Устраивать бы ежедневно хорошую прогулочку, этакий походец!» Дорога, бежавшая вниз по склону, помогала ему идти размеренным, скорым шагом, от которого тело наливалось бодростью и становилось легко на душе. И как-то само собой в памяти у него всплыло воспоминание о том времени, когда он служил в армии, и он вдруг заметил, что вполголоса напевает: «Патронташ, патронташ, всегда он с нами…», как будто ему снова двадцать лет и на нем гимнастерка пехотинца. Он уже не думал ни о двадцати пяти лирах, ни о хозяине павильона, ни о той неприятности, которая с ним случилась. Его обогнали три или четыре ярко освещенных трамвая, но он даже не взглянул на них, словно предпринял эту прогулку для собственного удовольствия.