Страница 84 из 90
Он подходит к скамье присяжных и проводит рукой по заграждению.
— Мистер Каррингтон станет убеждать вас, что она пошла на это преступление, потому что отлично знала систему правосудия и искренне верила, что та не сможет защитить ее сына. Да, Нина Фрост отлично знакома с системой правосудия. Но она злоупотребила этими знаниями. Она прекрасно знала, какие у нее будут права как у подсудимой. Она прекрасно знала, как себя вести, чтобы присяжные поверили в ее временное помешательство. Она прекрасно осознавала то, что делала в тот момент, когда встала и хладнокровно застрелила отца Шишинского.
Квентин обращается по очереди к каждому из присяжных:
— Чтобы признать миссис Фрост виновной, вы, во-первых, должны убедиться, что штат Мэн доказал, вне всяких разумных сомнений, что отца Шишинского лишили жизни преступным путем. — Он разводит руками. — Вы все видели случившееся на видеозаписи. Во-вторых, вы должны убедиться, что именно подсудимая убила отца Шишинского. Опять-таки, в этом случае тоже нет никаких сомнений — сие доказано. И наконец, вы должны убедиться, что миссис Фрост убила отца Шишинского преднамеренно. Это длинное слово, юридический термин, но вам всем известно, что он означает.
Он умолкает.
— Сегодня утром, когда вы все ехали в суд, по крайней мере один из вас подъехал к перекрестку, когда уже горел желтый. Вам необходимо было принять решение, снять ли ногу с педали газа и остановиться… или прибавить газу и проскочить этот перекресток. Я не знаю, какое решение вы приняли, да мне это и ни к чему. Все, что мне нужно знать, — все, что вам нужно знать, — что та доля секунды, когда вы принимаете решение остановиться или ехать, — и есть преднамеренность. Вот и все. И когда вчера миссис Фрост призналась нам, что в момент, когда прижимала пистолет к голове отца Шишинского, она думала, что не должна дать ему выйти из этого зала суда живым, чтобы защитить собственного сына, — это тоже преднамеренность.
Квентин возвращается к столу защиты и указывает на Нину:
— Здесь дело не в эмоциях, здесь дело в фактах. А факты в этом деле свидетельствуют о том, что умер невинный человек, что его убила эта женщина, которая считала, что ее сын заслуживает особого отношения, а обеспечить это особое отношение могла только она. — Он поворачивается к присяжным последний раз. — Она не заслуживает особого отношения к себе за то, что нарушила закон.
— У меня две дочери, — начинает Фишер, вставая. — Одна учится в девятом классе, вторая — в Дартмутском колледже. — Он улыбается присяжным. — Я безумно люблю обеих. Уверен, многие из вас испытывают те же чувства к своим детям. Так же относится и Нина Фрост к своему сыну Натаниэлю. — Он кладет мне руку на плечо. — Однако одним ничем не примечательным утром Нина сталкивается лицом к лицу с правдой, какую не пожелаешь никому из родителей: кто-то изнасиловал ее маленького сына. И Нине приходится столкнуться с еще одной правдой — она прекрасно знает, как скажется суд о растлении малолетних на хрупком душевном равновесии ее сына.
Он подходит к присяжным.
— Откуда она знает? Потому что заставляла других родителей проходить через это. Потому что видела собственными глазами, раз за разом, как дети приходили в суд и захлебывались слезами за свидетельской трибуной. Потому что видела, как насильники уходят безнаказанными, пока дети пытаются понять, почему им снова и снова приходится оживлять этот кошмар перед полным залом незнакомых людей. — Фишер качает головой. — Произошла трагедия. Прибавьте к этому еще и тот факт, что отец Шишинский в конечном итоге оказался не тем, кто осквернил ее маленького сына. Но тридцатого октября полиция полагала, что насильник именно он. Так думала и Нина Фрост. И в то утро она верила, что другого выхода у нее нет. То, что произошло в тот день в суде, было не предумышленное, злонамеренное действие, а жест отчаяния. Женщина, которая, как вы видели, застрелила священника, может быть, и похожа на Нину Фрост, может быть, она двигается, как Нина Фрост, но, дамы и господа, эта женщина на видеозаписи — совершенно другой человек. Человек, не способный в тот момент силой воли остановить себя.
Когда Фишер делает очередную паузу, чтобы перейти к определению невиновности по причине невменяемости, я встаю со своего места.
— Прошу прощения, я бы хотела закончить.
Он оборачивается, как будто ему крылья обрубили:
— Что?!
Я жду, пока он подойдет ближе, чтобы поговорить с ним тет-а-тет.
— Фишер, мне кажется, я смогу сказать заключительное слово.
— Вы же не сами себя представляете!
— Но я смогу достойно это сделать! — Я смотрю на судью, на Квентина Брауна, который сидит, открыв рот от удивления. — Я могу подойти, ваша честь?
— Конечно, подойдите, — говорит судья.
Мы все идем к судье, я зажата между Фишером и Квентином.
— Ваша честь, я не считаю это мудрым поступком со стороны моей подзащитной, — говорит Фишер.
— По-моему, над мудростью ей стоит поработать, — бормочет Квентин.
Судья потирает лоб:
— Я думаю, что миссис Фрост лучше других подсудимых осознает степень риска, на который идет. Вы можете продолжать.
Мы с Фишером возвращаемся назад.
— Это ваши похороны, — бормочет он, обходит меня и садится.
Я подхожу к присяжным и вновь обретаю почву под ногами, как бывалый моряк, взошедший на палубу клипера.
— Добрый день, — негромко начинаю я. — Думаю, все уже знают, кто я. Вы явно слышали множество объяснений тому, как я здесь оказалась. Но то, что вы слышали, скажу прямо, и есть правда. — Я указываю на Квентина. — Я знаю это потому, что, как и мистер Браун, работаю прокурором. А правда нечасто пробивает себе дорогу в суде. Есть обвинение, которое забрасывает вас фактами. И защита, которая давит на чувства. Никто не любит правды, потому что это предмет личного толкования, и оба — и мистер Браун, и мистер Каррингтон — боятся, что вы ее неверно истолкуете. Но сегодня правду вам скажу я. Правда в том, что я совершила чудовищную ошибку. Правда в том, что в то утро я была не расчетливой стервой, какой меня хочет выставить мистер Браун, и не женщиной на грани нервного срыва, как хочет вас заставить поверить мистер Каррингтон. Правда в том, что я была матерью Натаниэля, и это было во главе угла.
Я подхожу к одному из присяжных, молодому парню в надетой задом наперед бейсболке.
— Если бы вашего лучшего друга держали под дулом пистолета, а у вас в руке был револьвер, что бы вы сделали? — Повернувшись к пожилому господину, я спрашиваю: — Или если бы вы вернулись домой и обнаружили, что вашу жену изнасиловали? — Я делаю шаг назад. — Где граница? Нас учили стоять за себя, нас учили стоять за тех, кого мы любим. Но неожиданно появляется другая граница, установленная законом. «Сиди смирно, — гласит она, — и дай нам во всем разобраться». А вам известно, что закон не только не справится с задачей — он нанесет травму вашему ребенку, а преступника выпустит уже через несколько лет. В глазах закона таково решение вашей проблемы. То, что хорошо с нравственной точки зрения, считается неправильным… а то, что с моральной точки зрения есть зло — наказания за него можно избежать.
Я пристально смотрю на присяжных.
— Возможно, я знала, что судебная система не поможет моему сыну. Возможно, где-то в глубине души я знала, что смогу убедить присяжных в своей невменяемости, хотя мыслила здраво. Я жалею, что не могу вам ничего обещать, — но одно знаю точно: мы не знаем и половины того, что думаем, будто знаем. И меньше всего мы знаем себя.
Я поворачиваюсь к залу, поочередно смотрю на Калеба, потом на Патрика.
— Каждый сидящий в зале и осуждающий мои действия, задайте себе вопрос: откуда мне знать, что я не сделал бы то же самое, если бы пришлось? Каждый день мы совершаем небольшие поступки, чтобы уберечь своих любимых: лжем во спасение, пристегиваем ремни безопасности, забираем ключи у того, кто выпил лишнего. Но я также слышала о матерях, которые нашли в себе силы поднять машину с запертыми в ней младенцами; я читала о человеке, закрывшем своим телом от пуль женщину, без которой он не мыслил жизни. Разве от этого они становятся безумными… или в то мгновение, когда больно, они действуют в стопроцентно здравом рассудке? — Я приподнимаю бровь. — Не мне вам рассказывать. Но в зале суда в тот день, когда я застрелила отца Шишинского, я отлично понимала, что делаю. И в то же время я не ведала, что творила. — Я в мольбе простираю руки. — Такими нас делает любовь.