И грянул бой

— Наоборот, даже могу заслужить одобрение начальства, что не принял участия в авантюре, которую ты и господин генерал Волконский нарекли словом «план», — усмехнулся Яковлев.

— Не исключено и такое, — согласился Галаган. — Тогда что заставляет тебя усугублять свое и без того незавидное положение и интересоваться планом, осуществление которого потребует от тебя продолжения осады Сечи? Ведь в случае его неуспеха тебе придется уже ответить и за участие в авантюре, на которую тебя соблазнил полковник Галаган, не имеющий касательства к экспедиции и явившийся к Запорожью на свой страх и риск. Что заставляет тебя, невзирая на возможные неприятные последствия, стремиться к уничтожению Сечи? Что?

— Бунтовщики-булавинцы убили моего брата, и я поклялся отомстить за его смерть, а для меня все казаки-бунтовщики одинаковы, именуйся они донцами или запорожцами. Ежели твой план сулит хоть малейшую надежду на успех, я приму в нем участие и либо расквитаюсь за брата, либо тоже сложу голову под казацкой саблей.

— Мне известно о твоем убитом на Дону брате. Именно вера в то, что ты любой ценой постараешься за него рассчитаться, заставила меня прибыть для совместных действий.

— Теперь твой черед ответить, что стало причиной твоего появления здесь... истинной причиной.

— Помнишь сотника Сметану, которого ты отправлял с письмом князя Меншикова на Сечь?

— Помню. Как я слышал, он из бывших запорожских старшин. За то, что он оказался на стороне врагов, сечевики утопили его.

— Сметана был моим побратимом. Причем не просто побратимом, а последним оставшимся у меня живым побратимом. И я никогда не прощу сечевикам его смерти... такой смерти. Мои родители мертвы, у меня нет жены и детей, поэтому нет долга перед семьей. Однако у меня есть долг перед побратимом Филимоном Сметаной, и я, родовой казак села Омельник, Кременчугской сотни Полтавского полка Гнат Иванович Галаган, честно исполню этот долг. Поэтому думаю, что мы найдем с тобой общий язык.

— Мы его уже нашли. Рассказывай свой план.

Выслушав Галагана, Яковлев не раздумывал.

— План рискованный, но... Лучшего нет, поэтому нечего толочь воду в ступе. Говори, что мне надлежит делать.

— Рискованный? А что можно свершить серьезного без риска? Без риска даже гниду не раздавишь — сдуру можно палец сломать. Риск для нас в одном — никоим образом нельзя выдать нашу задумку. С моей стороны для этого все меры приняты, постарайся сделать это и ты. Главное, пусть твои люди в лагере все время будут на виду у сечевиков, чтобы те были уверены, что в степи у Чертомлыка у тебя сколь-нибудь значительных сил нет.

— Сделаю. Вдобавок прикажу всем в лагере и на Днепре готовиться якобы к снятию осады и завтрашнему отступлению от Сечи...

Снова Яковлев и Галаган встретились в сгущающихся сумерках на степном пригорке невдалеке от уреза воды разлившегося Чертомлыка. Вода плескалась всего в трех десятках шагов от подножия пригорка, впереди на берегу реки чернели заросли камыша и верболаза, за спиной и по сторонам раскинулась степь.

— Все готово? — поинтересовался лежавший на вершине пригорка Галаган у поднявшегося к нему Яковлева.

— Да. Солдаты, что будут штурмовать Сечь с воды, уже в судах, остальные занимаются обычными после ужина делами.

— Добре. Значит, начинаем.

— Не рановато? Самое удобное время для внезапного ночного нападения — перед рассветом или сразу после полуночи. Это всякий знает, а уж татары тем паче.

— Верно, поэтому их обычно и ждут в это время, — ответил Галаган. — Так почему бы хитромудрому татарскому мурзе или салтану, что привел сегодня орду к Сечи, не нарушить это всем известное правило и не нанести удар по русскому лагерю, когда его не ожидают? А главное, кумедь с ордынским нападением нельзя затягивать по другой причине. Сечевики весь день наблюдали за сборами твоих полков в обратную дорогу и знают, что все они в лагере. Но где будут они уже через час-полтора после наступления темноты, когда за их передвижением не уследишь, неизвестно. А запорожцы на всяческие хитрости-обманки сами большие мастаки, и в этом случае, прежде чем принять участие в нашем представлении, постараются во всем хорошенько разобраться, что нам совершенно ни к чему. Поэтому не сомневайся — все будет горазд, — и Галаган глянул на одного из джур. — На коня и в степь к нашим! Вели начинать!

Джура исчез в темноте, и через несколько минут в стороне, куда он ускакал, раздались беспорядочные выстрелы и ярко вспыхнули три костра — сигнал тревоги, который исстари подавали ночью днепровские и донские казаки в случае опасности. Тут же запылали еще три костра, теперь гораздо ближе к русскому лагерю, и еще три, почти рядом с ним — сигнал тревоги промчался по всей цепочке сторожевых постов и достиг адресата. Одновременно издалека из степи донесся ровный, усиливающийся гул, в котором опытный солдат безошибочно признал бы топот несущейся конной массы, и докатился протяжный крик, в котором пока можно было разобрать лишь «А-а-а!»

— Вот и начали кумедь, — произнес Галаган и перекрестился. — Помоги нам Господь.

Между тем в русском лагере начался шум, вспыхнуло множество костров, замелькали огоньки и на берегу Днепра, где расположилась флотилия экспедиции. В свете разгоравшихся костров стали видны мчащиеся в степь конные эскадроны, спешащие за ними пехотные колонны, следующие за пехотой четыре упряжки с полевыми орудиями.

— Не слишком ли быстро твои тревогу сыграли? — озабоченно поинтересовался Галаган у Яковлева. — Не поторопились?

— Нисколько. Про обещанную татарами сечевикам подмогу я знал, и для защиты от орды каждую ночь в лагере бодрствовали пехотный и конный полки с батареей. Про это было известно и запорожцам, отчего они ни разу не устраивали вылазок. Дежурные полки с батареей сейчас и поспешают навстречу... нашим ордынцам.

Топот копыт из степи нарастал, уже стал различим и доносившийся оттуда крик — это было татарское «Алла-а-а!». Заглушая его, грянул орудийный залп, раздалось русское «Ура-а-а!» На какое-то время крики «Алла!» и «Ура!» стихли, не стало слышно и топота скачущей конной массы — наверное, после залпа батареи русские и ордынцы сошлись в сабельной рубке. Но вот топот раздался снова. Однако теперь удаляющийся в степь, и загремело торжествующее «Ура!». По-видимому, батарея и драгуны отбили натиск передового отряда орды, и тот отступил в ожидании поддержки.

Вскоре «Алла!» донеслось опять, степь задрожала от топота копыт, и вновь грянул орудийный залп, за которым на этот раз прозвучало не «Ура!», а один за другим ударили мушкетные залпы. Один, второй, третий, четвертый — по всей видимости, подоспевший к месту сражения дежурный пехотный полк отбивал огнем атаку ордынцев. Только после этого грянуло «Ура!» — драгуны, а, возможно, и выстроившаяся в каре пехота пошли в контратаку.

Но если в степи стрельба стихла, то близ русского лагеря началась: с крепостного вала загремели запорожские пушки, затрещали мушкеты, им ответили русские орудия.

— А если сечевики ударят не навстречу орде, а по лагерю? — забеспокоился Яковлев. — Спустят с вала на воду свои лодчонки и через несколько минут окажутся на суше?

— И что дальше? С саблями под картечь твоих пушек и на штыки оставшихся в лагере солдат? Зачем? Нет, сечевики не такие дурни. У крепости они лишь отвлекают внимание, чтобы ты не вздумал бросить на татар все силы, а свой удар нанесут в спину полкам, сдерживающим в степи орду. Не сомневаюсь, что дорогие гостюшки уже в пути. Подождем.

А в степи снова раздалось «Алла!», загремели орудия, начался залповый мушкетный огонь. Русским, по-видимому, удавалось сдерживать атакующую орду, поскольку шум сражения не перемещался с места, где оно началось.

— Вот и наши гостюшки объявились, — радостно сообщил Галаган. — Присмотрись к кустам, что у вербы с кривой верхушкой.

Яковлев посмотрел в сторону вытянутой руки Галагана и увидел, как от наполовину залитого водой прибрежного кустарника отделились три неясные тени и направились в степь. Когда тени, в которых при их приближении можно было различить человеческие фигуры, оказались у кромки разлившейся по степи воды, из кустарника возникли уже четыре фигуры и, растянувшись цепочкой, медленно последовали по маршруту своих товарищей. Но, в отличие от них, четверка не удалилась в степь, а, распластавшись на земле, осталась у кромки воды.