И грянул бой

Не лучшим образом обстояло дело и в офицерском корпусе русской армии. Офицеров-помещиков мало привлекала перспектива подолгу находиться вне семьи и поместья зачастую за пределами России, оставляя землю и хозяйство без надлежащего присмотра, и они всеми способами стремились избежать службы. Доброе слово и увещевания воздействия на них не оказывали, и Петр был вынужден принять карательные меры: за уклонение от военной службы, за несвоевременное возвращение из отпуска, за самовольную отлучку из полка продолжительностью свыше месяца офицеры-помещики лишались поместий, на них накладывался штраф до трех тысяч рублей, с их владений брались лишние даточные люди.

Несмотря на предпринятые меры, офицеров в армии не хватало. Русские военные школы выпускали в год не больше четырехсот офицеров, а потребность в них, особенно в военную пору, была намного выше. Поэтому Петр был поставлен перед необходимостью нанимать на службу офицеров-иностранцев, прекрасно понимая, что большинство из них вовсе не те люди, на верность которых можно положиться в час невзгод и тяжких испытаний.

Петр неустанно следил за перевооружением пехоты с устаревших мушкетов на новые ружья-фузеи, увеличивал артиллерию и повышал ее боевые возможности за счет принятия на вооружение самых современных образцов орудий, приложил немало сил, чтобы научить регулярную кавалерию скакать в атаку сомкнутым, стремя в стремя, строем, а не лавой, и палашом колоть, а не рубить, как саблей, как было принято у казаков. Помимо борьбы с «казачиной», особое внимание он уделял «ездящей пехоте» — драгунам, которые, вооруженные мушкетом, двумя пистолетами и палашом, должны были одинаково умело сражаться в конном и пешем строю. Служба в драгунских полках была наиболее тяжелой, отчего в них и наблюдалось самое большое дезертирство.

Но и здесь дело пошло на поправку. Новый гетман Иван Скоропадский по просьбе князя Меншикова смог убедить казаков-нереестровиков вступать в царские драгуны, и только чугуевские казаки выставили драгунский полк в 900 человек, которых не нужно было обучать ни верховой езде, ни владению холодным и огнестрельным оружием, ни вколачивать палкой в их головы армейский принцип беспрекословного подчинения старшему по званию, а, разбив на эскадроны и назначив офицеров, можно было сразу бросать в бой. Именно за массовое верстание малороссийских казаков в драгуны Петр разрешил Меншикову возвратить Скоропадскому часть захваченных в Батурине казацких пушек, усилив артиллерией гарнизоны Полтавы и Ахтырки, которым, по мнению гетмана, грозила наибольшая опасность от начавших весенне-летнюю кампанию шведов и мазепинцев.

Поэтому за свою армию Петр был спокоен — в ряде сражений в Лифляндии и Польше, а особенно при Лесной, она показала королю Карлу, что перед ним совсем другая русская армия, чем была под Нарвой. Теперь это должна узнать Европа, свысока относящаяся к России и ни во что не ставящая ее армию. Петр никогда не забудет слов французского маркиза де Морей, сказанных о русской армии: «В этой армии 80 тысяч трусов, их разобьют 8 тысяч шведов».

Но если французский маркиз вслух высказал свое мнение о русской армии, то при многих европейских дворах думали точно, так же, однако предпочитали молчать. Именно неверием в возможность России защитить своего ставленника в Польше курфюрста Августа и поддерживавшего его гетмана Сенявского можно объяснить то, что Станислав Лещинский без долгих проволочек был признан королем Речи Посполитой Англией, Францией, Голландией, Пруссией, а позже Ватиканом.

Подождите немного, он покажет всем вам, что за трусы в русской армии! Вы еще будете мечтать, чтобы иметь таких «трусов» под своими знаменами!

Поэтому необходимо как можно быстрее, за неделю-полторы, покончить со всеми текущими делами и скорей на Украину, в действующую армию, под Полтаву...

Галаган шагнул в палатку, остановился у входа. Снял с головы шапку, стряхнул ею пыль с плеч кунтуша. Вытер лоснившееся от пота лицо и только после этого взглянул на сидевшего за столом и внимательно наблюдавшего за ним Яковлева.

— День добрый, господин полковник. Имею к вам письмо от генерал-майора князя Волконского. Будьте ласка принять в собственные руки, — и Галаган протянул Яковлеву конверт.

Тот распечатал его, быстро пробежал глазами. Снова вложил письмо внутрь конверта, почтительно положил перед собой на стол.

— Слыхивал я о тебе много разного, пан полковник, — медленно проговорил Яковлев. — То ты в друзьях-приятелях у изменника Мазепы, то в чести у гетмана Скоропадского. Ну да ладно, это — твое личное дело, и чужим туда лезть нечего. А вот почему ты по собственной воле явился брать приступом Сечь, где обосновались твои бывшие дружки, мне знать очень хотелось бы.

— А нужно ли тебе это? — недобро сузил глаза Галаган. — Я к тебе не на исповедь пожаловал и не душу наизнанку выворачивать, а исполнять Государеву волю — уничтожить изменников-бунтовщиков, продавшихся Мазепе и шведскому королю. Уничтожить не Сечь и казаков-запорожцев, которые всегда были верны православию и братам по крови россиянам, а запроданцев, что призвали на Украину папистов-шведов и кличут басурман-татар. Чувствуешь разницу?

— Мне нужны не толкователи разницы, а подмога. Где два полка, о которых извещает господин генерал в письме?

— Там, где я велел им стать на день табором. Но какое тебе до этого дело? Письмо не до конца дочитал? Либо дочитал, однако не уразумел разницы, когда прибывают на подмогу, а когда для исполнения собственного плана? Тебе что господин генерал пишет? Принять меня под свое командование либо пораскинуть мозгами, станешь действовать со мной или сам по себе. Так или нет?

Яковлев щелчком отправил письмо Волконского на дальний угол стола, встал. Направился к Галагану, остановился в полушаге.

— Вижу, ты большой знаток всяческих разниц, пан полковник. Тогда, может, растолкуешь разницу между приказом и рекомендацией? Но вначале выслушай мое мнение на сей счет.

— Приказы в русской армии беспрекословно исполняются, а к рекомендациям лишь прислушиваются, решая, брать их во внимание либо нет. Согласен?

— Полностью. Так как ты намерен воспринять рекомендацию генерал-майора Волконского: принять во внимание либо нет?

Яковлев тронул свои ухоженные, подстриженные под «царя Петра» усики, понизив голос, резко принялся чеканить слова:

— У меня нет времени и желания заниматься рассмотрением рекомендаций господина генерал-майора Волконского. В настоящий момент по службе он не имеет ко мне ни малейшего отношения, в его друзьях я никогда не числился, так что и по части приятельства для меня его рекомендации мало чего значат. Не письмо генерала Волконского, а совсем иное меня интересует.

— Уж больно смел ты на язык, господин полковник. Ежели всегда был таким, удивляюсь, как дослужился до своего чина.

— Смелым на язык я никогда не был. А говорю сейчас с тобой откровенно и ничего не боясь оттого, что терять мне нечего. Сечь я не взял, понес большой урон в людях, что ждет меня и экспедицию — одному Господу вестимо. Так что спрос с меня будет по самому строгому счету, и мои высказывания о персоне генерала Волконского в моей судьбе не сыграют никакой роли. Как я сказал, меня интересует иное — что заставило выступить против сечевиков, своих вчерашних товарищей и братьев по оружию, тебя, казачьего полковника Гната Галагана?

— Разве ты не слышал, что я прибыл сюда не на исповедь? — нахмурился Галаган.

— Я не батюшка и не прошу тебя исповедоваться. Просто не верю, что ты — единственный полковник, которому, пожелавшему доказать преданность царю-батюшке или рассчитывая на его милости, могла прийти в голову мысль принять участие в разгроме Запорожья. Уверен, что таких немало, однако все они предпочли остаться в стороне от моей экспедиции, и лишь один ты явился ко мне. Чем вызван такой поступок? Дашь честный ответ — услышишь и мой... не на рекомендацию генерала Волконского, а на свой план.

— Может, вначале дашь мне пример и сам честно ответишь, отчего заинтересовался моим планом? Ведь тебе, крепко побитому сечевиками, опасающемуся появления казаков кошевого Гордиенко и татарской орды, сам Господь велит оставить меня с отрядом под Запорожьем и, покуда мы прикрываем твою спину от преследования сечевиков и от возможного удара крымцев, поспешить к Киеву. Воинский долг у Сечи ты исполнил, к моему плану касательства не имеешь и за последствия его, сколь пагубными они ни оказались бы, ответственности не несешь, так что ни кто тебя за отступление не упрекнет.