Н.С. Хрущев

К примеру, для Шепилова даже процесс принятия пищи Хрущевым стал своеобразным отличительным знаком при его характеристике. По свидетельству Шепилова, еда в жизни Хрущева занимала весьма важное место: «С водворением его у кормила власти появилась большая армия специальной челяди, которая удовлетворяла аппетиты Хрущева не только у него на городской квартире и на даче, но и в любом общественном месте, где он был в данный момент. Хрущев любил еду жирную, наваристую: борщ с мясом, сало, свинину в разных видах, блины со сметаной, вареники, галушки, опять-таки с салом и со сметаной, пельмени, различные острые и жирные закуски. Ел он все это помногу и так же щедро запивал водкой либо коньяком. Поэтому еда следовала за ним повсюду.

В 1954–1955 годах заботился о питании Хрущева министр госбезопасности И. Серов. Хрущев был привередлив в еде и нередко покрикивал: «Серов! Почему суп не горячий?.. Иван Александрович! Ты что, решил нас несолеными отбивными кормить?.. Серов! А вобла есть?» Серов, обычно сидевший с краю стола, каждый раз срывался с места и бежал на кухню поправлять дело».

Хрущев и сам по себе был символическим знаком эпохи постсталинизма. Он являл собой совершенно иной образ «вождя» — приземленного, открытого, добродушного, близкого к простонародью. Но многие образованные люди попросту не могли воспринимать его как политического лидера. Вот оценки историка и культуролога Леонида Баткина:

«Впервые у нас появилась возможность неспешно разглядеть вблизи лидера Страны Советов и оценить его человеческий и умственный уровень. До этого кремлевских властителей судеб окутывала некая заоблачная тайна… Действительная кремлевская тайная для меня приоткрылась. Она состояла в органической однородности серого сталинского нового класса, в его убожестве снизу доверху. Это — власть троечников». Поэтому Баткин и говорит о знаковости «третьего вождя»:

«Хрущев — это исторически первый знак перемен без перемены и надежд, сбывающихся с опозданием на сорок лет».

Сложилась политическая лексика, оперирующая терминами официальной пропаганды и воздействующая в первую очередь на чувства и эмоции, а не на разум людей. В свою очередь, политическое сознание общества опиралось на поверхностные политические знания, стереотипные оценки и представления. В обществе, жестко скованном идеологией, слово и образ всегда выступали инструментами политического действия.

Шепилов в своих воспоминаниях свидетельствует: «Хрущев любил выступать. Он рвался к выступлениям. К концу его пребывания у власти страсть к выступлениям приобрела уже характер явно патологического недержания речи». Его речи, переполненные импровизацией, всегда, прежде чем попасть в печать, тщательно вычищались, редактировались, дополнялись цитатами из классиков марксизма-ленинизма. Поэтому живая речь Хрущева в «готовом» виде становилась, как правило, хуже. Она теряла свой колорит, оказывалась причесанной под средневзвешенный канцелярский, газетный язык». Занималась этим целая команда помощники первого секретаря Г. Шуйский, В. Лебедев, А. Шевченко, а также идеологи Л. Ильичев и П. Сатюков.

Речевое поведение Хрущева резко отличалось от всего, к чему уже был приучен безропотный народ. Аудитория услышала дыхание живой речи, интонации, поиски нужного и не всегда находимого слова; она, эта речь, была наполнена повторами, оговорками, ошибками, эканьями, но это было слово живого человека, а не застывшего истукана. Хотя, конечно же, образованные слои общества не всегда воспринимали подобную «простонародную речь». Баткин вспоминает:

«Не помню точно когда (в 1957 году?) американские тележурналисты получили беспрецедентное разрешение записать на пленку интервью с Хрущевым. На советские киноэкраны вышел полнометражный документальный фильм, в котором высший руководитель коммунистической партии и государства, сменивший в этой роли Сталина… разговаривал. Хотя вопросы, разумеется, были переданы заранее, однако же, будучи абсолютно уверен в себе, идеологически горяч и агрессивно словоохотлив, Никита Сергеевич не подглядывал ни в какие бумажки. Так сказать, импровизировал, то и дело отклоняясь в сторону. Боже мой, что он нес! Какую самодовольную и малограмотную галиматью!»

Но, с другой стороны, слова, тексты, заявления Хрущева нередко взрывали устоявшуюся атмосферу, были настолько новыми и неожиданными, что вызывали сначала шок, а затем — чувство искреннего восхищения. Так он покорял либерально настроенную интеллигенцию или западных политиков и дипломатов.

На рубеже пятидесятых-шестидесятых годов был как бы искусственно воскрешен дух революционного романтизма и революционного пафоса. В своих многочисленных выступлениях Хрущев и другие высокопоставленные функционеры и идеологи говорили о «революционных преобразованиях», но не о реформах. Само же понятие «реформист» отсутствовало в обойме санкционированных политико-идеологических стереотипов и имело скорее негативный характер.

В речах словоохотливого Хрущева («Мы — ораторы натренированные!») переплетались народное просторечие, разговорный язык и официозный жаргон. Даже в отредактированном тексте его выступления, опубликованном на страницах газет, это видно весьма отчетливо:

«Интересные соображения и ряд ценных предложений высказали многие товарищи, выступавшие на этом совещании. Все это убедительно говорит о том, что вопросы, которые мы с вами обсуждали, имеют принципиальное значение для развития социалистической культуры, советской литературы и искусства в том направлении, которое определено в Программе Коммунистической партии.

Прошлый раз мы видели тошнотворную стряпню Эрнста Неизвестного…

Жрет этакий шалопай хлеб насущный, да еще и глумится над теми, кто создает этот хлеб своим нелегким трудом».

Все это пассажи из одной только речи Хрущева 8 марта 1963 года на встрече с деятелями литературы и искусства.

Хрущев при всем своем самомнении являлся политическим лидером с заниженной самооценкой. Истоки этого феномена — в его карьере партийного функционера и в абсолютной зависимости от Сталина. Тогдашние его ощущения — опасения за собственную жизнь, чувство унижения («Никита, пляши гопак») — буквально рассыпаны по страницам мемуаров Хрущева. Даже будучи первым лицом в советском государстве, он, несомненно, чувствовал свою культурную отсталость, интеллектуальную и эстетическую неразвитость, убожество литературного языка. Поэтому и окружал себя подобными же серыми личностями — Брежневым, Подгорным, Сатюковым, Сусловым, Козловым.

Заниженная самооценка во многом и толкала Хрущева на все его глобальные мероприятия — подъем целины, освоение космоса, низвержение Сталина, смещение «антипартийной группы», «поход в коммунизм». Стремление самоутвердиться, компенсировать заниженную самооценку особенно проявлялось в международной деятельности Хрущева, когда он выступал как лидер сверхдержавы.

Хрущев был прежде всего политическим люмпеном, а потом уже — политическим лидером, причем советского типа, сформировавшимся на основе патриархальной политической культуры. Отсюда его некомпетентность, «любительство», неумение и нежелание вникать в глубинную суть проблемы. А. Стреляный пишет по этому поводу:

«Специалист, от любителя отличается тем, что знает историю вопроса, держит в поле зрения все стороны предмета и понимает, как они между собою связаны. Хрущев был любитель до мозга костей. Истории вопроса для него обычно не существовало, видел он обычно одну, от силы две стороны предмета — довольно случайные, но чем-то привлекательные, о целом клубке связей и не подозревал… он все время забывал и опускал что-нибудь такое, что, казалось бы, невозможно упустить и забыть, все время преувеличивал или преуменьшал такие вещи, истинные размеры которых были очевидны».

В начале шестидесятых все больше раздувается культ личности Хрущева. Фигура Первого всегда возвышалась над прочими функционерами высшего эшелона. Генерал Судоплатов вспоминал, как во время суда над ним в 1958 году все беспокоились, как только всплывало имя Хрущева, а генерал И. Серов прямо ему посоветовал: «Не упоминай Хрущева».