Джон Кеннеди

И все же, так как они очень много потеряли, следует спросить, был ли возможен какой-то другой выход: вероятнее всего, ответ будет отрицательный, ветераны берлинской блокады, такие, как Ачесон, всегда были склонны верить, что русские отступают всякий раз, если их ждет достаточно холодный прием, но пустые угрозы Ачесона, как мы видели, не всегда совпадают с его рекомендациями президенту. Полагаться на европейских союзников было бесполезно; как сказал Соренсен: «французы были против любых переговоров, и немцы с приближением у них осенних выборов были против этих позиций, и, видимо, вообще против всего»[117]. После смерти брата Бобби Кеннеди вспоминал о французах как о тех, кто особенно сопротивлялся сотрудничеству: «Французы выступали по этому поводу и отказывалась беседовать с Хрущевым. По фундаментальным вопросам: что вы будете делать, если самолет собьют с земли… будете ли вы атаковать эти наземные военные сооружения и какие виды бомб примените; если самолеты атакуют вас в то время, когда вы нападаете на наземные сооружения, вызовете ли вы подкрепление; если вызовете, то в каком количестве; если самолет будет сбит другим самолетом, что вы сделаете — и по всем этим основательным вопросам людям, которые были готовы на решительные меры в случае, если русские или коммунисты предпримут действия против нас, всегда противостояли французы. Они делали публичные заявления о том, что встанут на защиту Берлина и не уступят им ни на йоту. Но когда это наконец дошло до действительно неприятной части всего предприятия, они не спешили его отстаивать»[118]. Операция Бей-оф-Пигз привила обоим Кеннеди глубокое отвращение к недостаточно продуманным романтическим проектам, и во время берлинского лета они ничего не слышали кроме того, что выбранный ими курс может противостоять осмотрительным вопросам, которые будут км заданы. У нового главы штаба военно-воздушных сил, Кертиса Ле Мэя, на все проблемы был только один ответ: «Да завалите их всех бомбами!»[119]. Это подтверждало сомнения Джека Кеннеди относительно своих генералов.

Но на его плечи легло и другое бремя, которое никто не мог разделить, даже Бобби и которое редко оставляло его внимание. Будучи, согласно конституции, главнокомандующим США, он и только он один из всех американцев мог, сделав ошибку, дать начало ядерной войне и разрушению всего мира. Это заставило Ачесона оглянуться далеко назад, в те дни, когда в Берлин по воздуху перебрасывались войска: у Советского Союза тогда не было ядерного оружия. Это устраивало генерала Де Голля, нового хозяина ударных соединений, который говорил о явно вызывающем поведении России, которое он хотя и не мог сломить, но, по крайней мере, мог как-то укротить.

Примечательно, что три первые ядерные державы — Соединенные Штаты, Британия и Советский Союз — оставались по-разному, но самыми осторожными во время всего спора. Кеннеди был твердо убежден, что он ошибался относительно осторожности, и убедил в своих взглядах Макнамару и Раска[120]. Кеннеди считал, что суть кризиса заключена в восприятии Хрущевым Соединенных Штатов. Если он считает, что американская позиция слаба, он мог впасть в ошибку, инициировав однажды войну: «Если Хрущев хочет облить меня грязью, то он это сделает». Если советский лидер считал, что Кеннеди пытается задеть его, то он в равной мере мог ответить и губительным открытым вызовом. Некоторому здравому смыслу Хрущев все же был научен, но «это животное не обращало внимание на слова. Ему нужно было увидеть ваши действия»[121]. Для Кеннеди это был самый поучительный аспект берлинского дела, который год спустя принес неоценимые плоды. Что касается берлинцев, Кеннеди принес им извинения и был готов для них сделать все, что в его силах: но всю берлинскую ситуацию он рассматривал как неудачную историческую аномалию, непредвиденным и нежеланным последствием второй мировой войны и определенно неподходящей причиной для развертывания третьей. Он обвинял западных немцев в том, что они сделали из Берлина мелодраму: «Что ж, если они думают, что мы ввяжемся в войну из-за Берлина исключительно потому, что сочтем это нашей последней отчаянной попыткой сохранить альянс НАТО, то пусть они лучше подумают о чем-нибудь другом»[122].

Оглядываясь назад, берлинский кризис можно рассматривать как один из двух драматичных эпизодов (другой эпизод — военный ракетный конфликт на Кубе), ставший началом второй фазы «холодной войны», а ее можно назвать киссинджеровской — по имени государственного деятеля, который был ее ведущим теоретиком и практиком. «Холодная война» уже стала государственным институтом как на Западе, так и на Востоке и оказала разнообразное влияние на жизнь народов мира. Кеннеди было предназначено судьбой стать частью поколения государственных деятелей, завершавших переход от первой фазы, фазы Ачесона. Они уже забыли некоторые уроки. Немного времени прошло с тех пор, как Джон Фостер Даллес говорил о возврате коммунизма: когда бы западные государственные деятели ни собирались на закрытых совещаниях, вопрос об объединении Германии обсуждался как непосредственная перспектива; Кеннеди в это не верил [123], но однажды в разговоре упомянул о «свободной Кубе» так, как будто это вскоре могло произойти[124]. Постепенно появилось осознание того, что «холодная война» больше не является движущей силой, но остается болезненным вопросом. НАТО и страны Варшавского Договора были непременными фигурами пейзажа, коммунизм не мог продвинуться западнее Рейна, не говоря о Ла-Манше; западная демократия вернула бы большевизм к границам Советского Союза. Во времена Киссинджера обе стороны поняли, что не следует ожидать или искать что-то другое, кроме небольших достижений, и что военная угроза все же привела к некоторому сотрудничеству по основным позициям между супердержавами. В целом это была западная, даже американская логика, и именно администрация Кеннеди первой внушила это Востоку. И она оставалась в действии, пока экономическая и политическая слабость Советского Союза не привела к третьей и последней фазе «холодной войны» — фазе Горбачева.

Но то, насколько далек был Советский Союз от принятия такой точки зрения, показывает не только оптимистичность взгляда Хрущева в связи с берлинским вопросом (он рассматривал его как чистую победу советской политики), но также то, как 28 августа Кеннеди воспринял новость о том, что Советский Союз готовится возобновить ядерные испытания в атмосфере. «Опять, черт возьми!» — таковы были слова президента Соединенных Штатов[125]. Он был взбешен, и, как полагали его советники, взбешен этим предательством более, чем каким-либо другим надувательством со стороны Советов за все время его президентства. Он полагал, что мораторий является достаточным политическим гарантом (большинство граждан считало, что ему также следует возобновить испытания), он верил обещанию Хрущева о том, что СССР не начнет испытания первыми; его глубоко заверили в том, что будет уменьшена угроза ядерного оружия и радиоактивных осадков, и вот Хрущев демонстрирует, что он предпочел развивать советское вооружение, удовлетворить аппетиты своих военных и показать всему миру, что Советы могут соперничать с Западом (возможно, в качестве компенсации за то, что из берлинского дела удалось извлечь столь немногое)[126]. Кеннеди отозвал американского представителя со ставшей теперь бесполезной конференции по разоружению в Женеве. 4 сентября, после трех больших испытаний в атмосфере, проведенных Советами, он дал согласие на возобновление подземных испытаний США. Чтобы смыть с себя вину, Кеннеди совместно с британским премьер-министром Гарольдом Макмилланом выдвинул предложение о запрещении проведения в будущем ядерных атмосферных испытаний ядерными державами; до сих пор Хрущев его отвергал. Даже сейчас Кеннеди неохотно шел на то, чтобы вновь начать испытания в атмосфере. Когда 25 сентября он появился перед генеральной ассамблеей ООН, в своем обращении он сделал основной упор на предложения по разоружению, но это не принесло пользы. 30 октября Советский Союз, проигнорировав последнее заявление Кеннеди, провел испытание бомбы в 50 мегатонн: в тот же день Кеннеди отдал приказ подготовиться к испытаниям в атмосфере. Возможно, это было необходимо для американской безопасности, а если не для нее, то для американского народа.

117

Соренсен. Кеннеди. С. 590–591.

118

РК. Выступления. С. 274.

119

Там же.

120

Соренсен. Кеннеди. С. 590. Энн Туса говорит, что ради справедливости следует указать, что Ачесон старался привить понимание того, что только балансирование на грани войны может удержать русских. Кеннеди пришлось осознать эту правду, когда произошел ракетный конфликт.

121

Шлезингер. СД. С. 363.

122

Кеннет О’Доннел и Девит Ф. Пауэрс, с Джо Маккарти. Джонни, мы плохо тебя знали. Бостон, Литтл, Браун, 1972, С. 300.

123

Там же. С. 299.

124

См. С. 146.

125

Бечлосс. Кеннеди против Хрущева. С. 291.

126

Там же. С. 293–295. Относительно всего.