Белая дорога (др. перевод)

Водитель второго мини-вэна отреагировал быстро. Он пригнул голову и дал по газам, в облаке клубящейся листвы со скрежетом обогнув обездвиженную переднюю машину. Бампер и передние колеса, как и следовало ожидать, вмялись в один из придорожных валунов. Полуоглушенный водитель сунулся под приборную панель, выхватил оттуда обрез и развернулся, поймав при этом грудью пулю Луиса. Выронив оружие, он грузно упал вперед.

Между тем сзади в кузове находилась женщина, которая уступать не собиралась. Схватив Фолкнера за руку, она сказала, чтобы проповедник, как только она откроет дверь, бежал к озеру. В руках у нее был автомат «Хеклер-и-Кох G11», стреляющий очередями по три безгильзовых патрона: пуля, запрессованная в пороховую шашку. Досчитав до трех, одной рукой женщина дернула ручку двери, а другой открыла огонь. Очередью на дорогу свалило какого-то толстяка, и тот забился в конвульсиях. Фолкнеру ничего не оставалось, как под прикрытием этой амазонки устремиться в лес, к воде; женщина, отстреливаясь, отходила от дороги следом за ним. Она уже почти с ним поравнялась, когда ее свалила попавшая в левое бедро пуля. Перевернувшись на спину, она перешла на более длинные очереди, укладывая тех, кто шел по ее следу. Когда магазин опустел, она бросила винтовку и выхватила пистолет, но поднять его не успела: кто-то вкрадчиво, чуть ли не ласково коснулся ее руки. Голова женщины резко повернулась, а вот рука чуть опоздала. Амазонка едва успела поймать взглядом наведенное дуло, и ее жизнь оборвалась.

Мэри Мейсон уже слышала приближение сирен и взволнованные голоса соседей. Она дотянулась рукой до бородача, чтобы он тоже об этом знал, но ощутила неподвижность.

И тогда она заплакала.

Фура, сдавая с шоссе задним ходом, уже встала у места засады. Открылись задние двери, и выдвинулся пандус, чтобы в чрево грузовика можно было загнать мини-вэны, в чьи кузовы укладывались мертвые тела. В это время двое с заплечными пылесосами чистили дорогу от крови и битого стекла.

Однако по-прежнему бежал, спасался старик — несмотря на то, что к его ногам цеплялись тернии, а за одежду хватали древесные сучья. Поскользнувшись на влажных листьях, он сквозь биение собственного сердца услышал, что рядом, по обе стороны, кто-то движется. Сжимая в руке пистолет и задыхаясь, он кое-как встал. От деревьев отделилась фигура и тронулась ему наперерез. Он заметался, пробуя ускользнуть в прогалину меж кустами, но и оттуда появился человек.

Фолкнер остановился. Лицо болезненно исказилось: он узнал, кто перед ним.

— Ты помнишь меня? — спросил Ангел.

В его опущенной руке был пистолет.

Справа к Фолкнеру, шурша палой листвой, неторопливо приближался Луис, тоже при оружии. Фолкнер думал податься назад, но, обернувшись, увидел, что на него смотрю я. Вскинув пистолет, он беспомощно направил мушку вначале на меня, затем на Ангела и наконец на Луиса.

— Давай, преподобный, давай, — усмехнулся Луис уже поверх своего нацеленного пистолета, — кого хочешь выбирай.

— Они проведают об этом! — выспренно, как в лучшие свои годы, воскликнул святой душегуб. — Вы сотворите из меня мученика!

— Тебя никогда не найдут, преподобный, — пообещал Луис, — и никто ничего не проведает. Кроме того, что земля тебя больше не носит.

Я поднял пистолет. То же самое сделал и Ангел.

— А вот мы знать будем, — сказал он. — И знать, и помнить. Всегда.

Фолкнер направил было пистолет на себя, но под тремя одновременно грянувшими выстрелами осел и повалился наземь. Он лежал на спине, глядя вверх, туда, где смыкались древесные кроны. Кровь сочилась с губ тонкими струйками. За нашими склонившимися сверху лицами небо затмилось и исчезло. Рот раскрылся: старик пытался что-то сказать. Вот он сглотнул, лизнув языком кровь; переведя стынущий взгляд на меня, слабо шевельнул пальцами.

Я медленно, осторожно опустился рядом на колено.

— Твоя сука мертва, — прошептал он напоследок.

Когда я поднял взгляд, на деревьях всюду сидели вороны.

Во рту у Сайруса пересохло: он был уже близок, в каких-нибудь десяти, ну, самое большее двенадцати метрах от желанной цели. Горбун машинально провел пальцем по лезвию, глядя, как собака натягивает поводок, старается оторваться от хозяйки, чуя в траве птиц и мелких грызунов. Ну зачем держать пса? Пускай бы себе бежал, что уж тут такого.

Вот уже семь метров… Вот уже считаные шаги… Женщина достигла подлеска над небольшим, в несколько метров, прудиком — края более густого леса, что отмежевывал лежащее севернее болото, — и вдруг исчезла из виду. Тут где-то впереди раздался звонок сотового (как нельзя кстати: он-то и отвлечет жертву). Сайрус побежал к деревьям, не чуя под собой ног. Первое, что он увидел, это собаку, привязанную к трухлявой колоде. Пес озадаченно глянул на Сайруса, но тут же задорно тявкнул тому, кого увидел сзади.

Сайрус обернулся, и тут в лицо ему со всей силой врезалась коряга, да так, что он со сломанным носом полетел вверх тормашками из подлеска. Горбун выставил было нож, но снова получил удар по тому же месту. Боль ослепляла. Внезапно под ногами он ощутил пустоту; вскинул руки, чтобы не упасть, но все равно навзничь, с плеском рухнул в воду. Всплыв на поверхность, Сайрус бестолково зашлепал по воде руками, пытаясь добраться до берега, но, на его беду, в плавании он был не силен. Если на то пошло, он вообще не умел держаться на воде, а потому, стоило ему почувствовать глубину, как его моментально охватила паника. Обычный уровень воды в скарборских болотах два-три метра, но в зависимости от месячной нормы осадков глубина может достигать четырех метров, а местами и всех пяти. В общем, до дна Сайрус не доставал.

И тут ему на голову обрушился страшный удар, в ней хрустнуло — наверное, что-то сломалось. Энергия стала стремительно уходить из тела, руки и ноги перестали подчиняться разуму. Он медленно погружался, пока снизу его не опутали водоросли и опавшие ветви; ноги вошли в ил. Изо рта вырвался большой пузырь воздуха, вид которого придал Сайрусу страха, а с ним напоследок и силы. Дернувшись всем телом, он отчаянно забил руками и ногами, и поверхность воды стала приближаться.

Но всплыть ему не давало что-то хватающее за ноги, тянущее вниз. Сайрус опустил голову, но различил лишь колыхание водорослей и коряг. Он опять принялся брыкаться, взняв со дна муть и куски растительности, однако травы и ветви, как хищные пальцы, обвивались вокруг лодыжек.

Руки. Его тянули руки. Голоса в голове наперебой вопили разную околесицу, а вот запас воздуха неумолимо иссякал.

Руки.

Ветви.

Конечно, это же просто ветви.

Но он чувствовал там, внизу, движение рук. Чувствовал, как его утягивают пальцы — глубже, глубже, стремясь возобладать, удержать его при себе; да-да, они там, в глубине, ждут его. Те женщины из берлоги.

На Сайруса пала какая-то тень. Кровь непрерывно, беспрепятственно шла из раны на голове, из ушей, из носа. Он взглянул вверх; с берега на него смотрела та женщина, а рядом, наклонив голову, недоуменно глядел в воду ее песик. Наушники у нее теперь не в ушах, а висят на шее. Что-то подсказало Сайрусу, что музыка в них молчала уже с того момента, как женщина его заметила и пошла к болоту, заманивая туда охотника. Он умоляюще в нее вперился, словно взывая о спасении, но тут из него вышел последний воздух, а в легкие потекла вода. Он простер к женщине руки, но ее единственным ответным движением было размеренное поглаживание выпуклого живота, словно она утешала внутри себя ребенка, который тревожился, смутно сознавая, что в мире вокруг происходит что-то не то. Лицо у женщины было пустым — ни жалости в нем, ни вины, ни стыда, ни огорчения. Не было даже гнева — лишь пустота, что хуже любой ярости, какую только Сайрус видел или испытывал когда-либо сам.

Тут его в последний раз потянуло за ноги, и он устремился вниз, покорно принимая в легкие воду, смиряясь с разбухающей в голове болью от кислородного голода. Голоса в уме, поднявшись до заключительного крещендо, пошли на убыль. Финальным — и фатальным — его видением была бледная безжалостная женщина, которая нежно поглаживала свою утробу в попытке успокоить еще не рожденного младенца.