Страница 3 из 83
Почуяв тяжесть в мочевом пузыре, он вздохнул. Надо было, прежде чем выйти из бара, отлить — хотя у Малыша Тома сортир вонял еще хуже, чем сам Том. Такой, понимаешь, смердяй, как будто помирает изнутри, а то и вовсе уже помер. И пусть, черт бы его подрал, помирают так или иначе все — кто снаружи, кто изнутри, — но нормальный человек по крайней мере раз в год принимает ванну, чтоб хотя бы отогнать мух. А вот Малыш Том Рудж, пожалуй, что и нет: если б он полез в ванну, вода бы из протеста дала оттуда деру.
Вирджил, почесав в паху, неуютно попереминался с ноги на ногу. В бар возвращаться не хотелось, но если Малыш Том подловит его за ссаньем на парковке, домой точно придется ковылять с Томовым ботинком в заднице, а дома и так проблем хватает; не хватало еще одной проблемы в виде гребаной кожаной клизмы. Можно, правда, отлить подальше, у дороги, но времени на раздумья уже нет: страсть как хочется. Нутро так и разрывает; еще секунда, и…
Нет, ждать нельзя. Вирджил дернул молнию и сунул руку в штаны, одновременно семеня к боковой стене таверны. Времени на это приготовление у него ушло ровно столько, чтобы выписать свои инициалы — пожалуй, единственное, что Вирджил осилил в плане грамотности. Под долгий сладостный выдох давление в мочевом пузыре пошло на убыль. Вирджил прикрыл глаза в кратком экстазе. Блаженство прервалось вместе с тем, как за левое ухо Вирджилу ткнулось что-то холодное, и он, стоя на месте, распахнул глаза. Внимание было теперь сосредоточено на приставленном к коже металле, на звуке струи по дереву и камню, а также на присутствии за спиной крупной фигуры.
Затем послышался негромкий голос:
— Слышь, отброс, предупреждаю: одна капля вонючих твоих ссак мне на ботинок, и придется новый череп искать, чтобы в гробу прилично выглядеть.
Вирджил тревожно сглотнул.
— Как же я остановлюсь? Оно вон как хлещет.
— Я не прошу тебя останавливаться, дебил. И вообще ни о чем не прошу. Просто говорю: боже упаси, чтобы хоть одна капля твоих гребаных ссак попала мне на обувь.
Вирджил, страдальчески всхлипнув, попытался направить струю правее. Он и выпил-то всего три пива, а теперь, гляди-ка, из него будто извергалась сама Миссисипи. «Перестань, ну прошу тебя», — мысленно заклинал он струю. Осторожно покосившись, слева увидел черный ствол в черной руке. Рука тянулась из черного рукава пальто. На том конце рукава виднелось черное плечо, черный лацкан, а над ним край черного лица.
Ствол жестко ткнул в череп — дескать, а ну смотри перед собой, — но Вирджил успел-таки ощутить внезапный прилив негодования. Подумать только, ведь с оружием был ниггер, да еще на парковке у таверны Малыша Тома. Вообще убеждений у Вирджила по жизни было не так чтобы много, но одно оформилось четко — а именно, насчет ниггеров со стволами. Беда Америки не в том, что в ней чересчур много стволов, а в том, что их слишком много в руках не тех людей, а самые из них не те — это, понятно, ниггеры. По Вирджилу, белым людям оружие нужно для самообороны от всяких там вооруженных ниггеров, в то время как все эти ниггеры стволы держат для того, чтобы стрелять из них в других ниггеров, а также, если моча в голову ударит, то и в белых. Решение вопроса — в том, чтобы отнять стволы у ниггеров, а тогда и белых людей с оружием, глядишь, станет меньше, ведь им уже не придется так страшиться; да и число ниггеров, шмаляющих других ниггеров, тоже поубавится, и преступности станет меньше. По сути, штука-то простая: ниггеры — не те люди, которым можно давать оружие. И вот как раз сейчас, в данную минуту, один из таких неправильных людей прижимал свой неправильный ствол Вирджилу к башке, и Вирджилу это совершенно не нравилось. Это лишь доказывало его правоту. Ниггерам нельзя иметь стволы, а…
Тут спорный ствол жестко постучал Вирджилу за ухом, а голос произнес:
— Эй, ты че там такое бормочешь, а?
— Тьфу, бля, — сказал Вирджил и на этот раз себя расслышал.
Первая из машин сворачивает на поле и останавливается, выхватывая фарами старый дуб, так что тень от него вытягивается и ползет вверх по склону, словно след темной крови, струящейся по земле. С водительского сиденья слезает мужчина и, обойдя автомобиль спереди, открывает дверцу женщине. Им обоим за сорок; люди с суровыми лицами, в дешевой одежде и обуви такой штопаной-перештопаной, что от первоначальной кожи осталось, можно сказать, одно воспоминание. Мужчина достает из багажника соломенную корзину, содержимое которой бережно укрыто салфеткой в выцветшую красную клетку. Корзину он передает женщине, а сам из-за запаски вытягивает потрепанную простынь и расстилает по земле. Женщина усаживается, подогнув под себя ноги, и снимает салфетку. В корзине четыре куска жареного цыпленка, четыре сдобные булки, тазик с капустным салатом, а также две бутылки домашнего лимонада, плюс сбоку две тарелки с вилками. Тарелки она аккуратно обтирает салфеткой и ставит на простынь. Мужчина грузновато опускается рядом и снимает шляпу. Вечер стоит теплый, но уже берутся за свое дело москиты. Пришлепнув одного, мужчина какое-то время изучает на ладони его останки.
— Вот же херь, — говорит он.
— Попридержи-ка язык, Эсау, — делает ему замечание женщина, скрупулезно деля еду на две части, заботясь, чтобы мужу достался кусок получше: несмотря на склонность к сквернословию, супруг у нее хороший работник, и ему надо справно питаться.
— Извиняй, — говорит Эсау, принимая тарелку с цыпленком и салатом, в то время как жена укоризненно покачивает головой, недовольная сквернословием супруга.
Следом за ними подъезжают и паркуются машины. Здесь и супружеские пары, и старики со старушками, и юнцы лет пятнадцати-шестнадцати. Кто-то прибывает на грузовиках, везя в кузове обмахивающихся шляпами соседей. Тут тебе и открытые двухдверные «бьюики», и коллекционные «доджи» с жестким верхом, и «форды» всех мастей, и чуть ли не музейный «кайзер манхэттен». Что примечательно, нет ни одной машины моложе семи-восьми лет. Люди угощают друг друга едой или же, прислонясь к капотам своих машин, потягивают из бутылок пиво. Всюду рукопожатия, дружеские похлопывания по спине. Вскоре как вокруг поля, так и на нем самом скапливается не меньше четырех десятков легковушек и грузовиков. Фары светят на черный дуб. В ожидании собралась уже сотня с лихвой человек, и с каждой минутой их все больше.
Возможность вот так сообща встречаться нынче, увы, не столь часта. Достославные годы поджаривания негров на костре миновали, а старые законы гнутся и проседают под новыми, извне привносимыми веяниями. А ведь некоторые старики еще помнят, как в 1899 году линчевали в Ньюмене Сэма Хоуза; тогда были организованы специальные экскурсионные маршруты, по которым отовсюду съехалось две с лишним тысячи человек полюбоваться, как народ Джорджии разделывается с черномазыми насильниками и убийцами. И неважно, что Сэм Хоуз никого не насиловал, а плантатора Крэнфорда убил чисто из самообороны. Смерть черного негодяя должна была послужить наглядным уроком остальным, а потому его вначале кастрировали, затем отрезали ему поочередно пальцы и уши, затем содрали с лица кожу и лишь после этого применили нефть и факел. Толпа расхватала на сувениры его кости, при этом не обошлось без драк. Сэм Хоуз оказался одной из пяти тысяч жертв публичного линчевания, и число это набежало менее чем за век. Причем насильниками из них, говорят, были считаные единицы; линчевали в основном убийц. А были и такие, кто просто распускал язык и даже всуе угрожал, вместо того чтобы иметь голову на плечах и помалкивать в тряпочку. Ведь от подобных разговорчиков недалеко и до бунта; мало ли сброда, способного прислушаться и учинить опасные беспорядки. Всякую такую болтовню следует пресекать прежде, чем она перерастет в крик, — а что утихомирит смутьяна вернее, чем петля или костер?
Великие, славные дни.
И вот примерно в половине десятого слышится гудение трех приближающихся грузовиков, и по толпе проходит взволнованный рокот. Головы дружно поворачиваются туда, где по полю бегут огни фар. Каждая машина везет как минимум шесть человек. В середине держится красный «форд», в кузове которого сидит на корточках темнокожий со связанными за спиной руками. Рослый, под два метра; мышцы на плечах и спине надуты как дыньки. Голова и лицо окровавлены, один глаз заплыл.