Страница 50 из 67
В своем последнем выступлении на заседаниях Коминтерна учитель с горечью констатирует:
В 1921 году на III конгрессе мы приняли… резолюцию об организационном построении коммунистических партий и о методах и содержании их работы. Резолюция прекрасна, но… все сказанное в резолюции осталось мертвой буквой… Учиться должны… иностранные товарищи… Как это произойдет, этого я не знаю. Может быть, нам окажут большие услуги, например, фашисты в Италии тем, что разъяснят итальянцам, что они еще недостаточно просвещены…
По поводу фашистов Ленин, естественно, иронизировал, но лучше бы он этого не делал, учитывая всю дальнейшую мировую историю.
Как бы то ни было, малограмотный дореволюционный русский пролетарий перелопатил всего Маркса, Энгельса и Ленина. Все прочел, все понял. И все сделал так, как понял. Образованный западноевропейский пролетарий, которого очень долго восхвалял Ленин, не смог одолеть даже одной резолюции Коминтерна. Ничего не понял и ничего не сделал. Впрочем, к счастью для Европы.
Итак, Советская Россия оказалась вынужденной выживать одна во враждебном окружении. Отсюда и первая причина смены ориентиров. Ленинская мечта о мировом взрыве не осуществилась, а значит, хотел того Сталин или не хотел, сама жизнь заставила его защищать интересы единственной на тот момент революционной крепости — Советского Союза.
Так что национал-большевизм упал не с неба. Это сращение большевистских и национальных интересов на определенном историческом этапе можно называть по-всякому в зависимости от степени ненависти к советскому режиму: вынужденным, противоестественным, своеобразным и так далее. Что, однако, не отменяет неоспоримого факта: борьба с неграмотностью, скорейшая индустриализация, укрепление обороноспособности страны и многое другое объективно отвечало интересам России. Рассуждать о том, что куда эффективнее и не столь болезненно эти же задачи решила бы другая политическая сила, конечно, можно, однако, увы, лишь в сослагательном наклонении. Что было, то было.
Имелись и иные причины, которые делали приход к власти Сталина и дальнейшее укрепление сталинизма закономерным и даже неизбежным.
В годы Гражданской войны была популярна частушка:
К моменту смерти Ленина горячка уже давно прошла, что, в частности, доказал и знаменитый Кронштадтский мятеж (восстание) 1921 года. В этот момент та же частушка принципиально изменилась:
Хмурый взгляд рабочего у станка не сулил ничего хорошего партии. Десятого марта 1921 года в канун штурма Кронштадта Тухачевский докладывал Ленину:
Если бы дело сводилось к восстанию матросов, то было бы проще, но ведь осложняется оно хуже всего тем, что рабочие в Петрограде определенно не надежны… Сейчас я не могу взять из города бригады курсантов, так как город с плохо настроенными рабочими было бы некому сдерживать.
Да и восстала, между прочим, "преторианская" гвардия большевиков — балтийские матросы, что само по себе говорит о многом. Расправа над Кронштадтом стала "контрольным выстрелом в затылок" страны Советов. Теперь — и это случилось еще при Ленине — везде и всюду доминировала только партия большевиков. Остатки даже левой демократии были окончательно уничтожены. Что также, конечно, освобождало дорогу сталинизму.
Наконец, самое главное, к моменту смерти Ленина на смену революции шла уже реакция — наш отечественный термидор. Окончательно изможденная страна во главе с изможденной партией не были уже в силах не только делать мировую революцию, но и проводить ленинский курс. На смену пламенным революционерам-интернационалистам приходила бюрократия, которая хотела не воевать дальше, а насладиться наконец плодами победы. Покоя и определенности — любой ценой и из любых рук — хотело большинство, как в стране, так и в партии. Даже Троцкий, при всей своей личной неприязни к Сталину, писал, анализируя этот переходный период, о закономерности прихода к власти кавказца:
…Сталин обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде.
Кстати, закономерность трансформации большевистской партии еще в 1919 году предсказал правовед, мыслитель и теоретик национал-большевизма Николай Устрялов. Часто откровенно издеваясь над большевизмом, он тем не менее призывал русскую интеллигенцию к сотрудничеству с новым режимом во имя России.
Устрялов никогда не сомневался в том, что большевизм обречен исторически и примирение с ним может быть только тактическим. Один из невозвращенцев советских времен Сергей Дмитриевский писал:
Не революцию принял Устрялов, но только государство, вышедшее из нее, как принял бы и государство, созданное против нее. Ему нужен был порядок, выбитая колея, устойчивое кресло, древо государственности.
Для Устрялова сталинизм был сродни бонапартизму. Он отдавал дань Сталину, правда, весьма своеобразно:
…великая историческая роль Сталина. Он окружил власть не рассуждающими, но повинующимися солдатами от политики: мамелюками… Поразительно ловкими маневрами… партийный диктатор завершил процесс формальной дереволюционизации, всесторонней мамелюкизации правящего строя. Прощай, допотопный… подлинный революционизм! Здравствуй, новая, прекрасная, великая государственная лояльность! Да здравствует усердие вместо сердца и цитата вместо головы!
То есть Устрялов другими словами фактически повторил мысль Троцкого:
Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции. Такова разгадка советского термидора.
Этот "свинцовый зад бюрократии" благополучно досидел в советском кресле до распада СССР, а затем осторожно переместился в еще более комфортабельное кресло ельцинской эпохи. Портрет первого президента России, прилагавшийся к новому креслу, бюрократу ничуть не мешал.
Не мешает ему и портрет Владимира Путина.
Сталинская эпоха, своей попыткой соединить деспотию с индустриальным прогрессом напоминавшая петровский "бег в мешке", закончилась для России, как и та давняя попытка, многими великими свершениями, преступлениями против собственного народа и большим недостроем.
Значительное продвижение в одних областях соседствовало с провалами в других. Атомную бомбу неимоверными усилиями "шарашек", правда, создали, а вот на многих других направлениях было худо. К моменту смерти Иосифа Виссарионовича страна так и не смогла, например, решить зерновую проблему, а показатели в животноводстве оказались даже хуже, чем в России 1916-го, тяжкого, военного года — и это после десятилетий триумфальных побед колхозного строя.
Гордо дымившие по всей стране мартеновские печи на фундаменте из человеческих костей смотрелись, конечно, жутковато, но замечали это в ту пору немногие.
Да и те, кто замечал, как правило, считали, что печи важнее костей. Исходя из искреннего убеждения, что за продвижение страны к светлому будущему надо платить. Так что появившиеся в последнее время рассуждения об "эффективном сталинском менеджменте" не такая уж большая новость. Новое здесь лишь слово "менеджмент", не более того.
Как и петровская эпоха, сталинская не оставила после себя преемника. На XIX съезде партии в 1952 году уже сильно сдавший Сталин выступал примерно пять минут и, по воспоминаниям Хрущева, выходя из зала, сам с удивлением заметил: "Смотри-ка, я еще смог". И тем не менее о преемнике не было и речи. Ближнее окружение в те годы считало, что Сталин приглядывался к Михаилу Суслову, но это были только предположения. Ранее подобные же разговоры ходили сначала о Маленкове, а еще раньше о Жданове. Что в голове у вождя было на самом деле, не знал, естественно, никто.