Ловкость рук

Кортесар тронул Луиса за руку, и тот вздрогнул.

– Прости, – сказал он. – Повтори, что ты сказал. Я задумался и не расслышал.

Они спокойно продолжали идти к гаражу.

Рауль на миг задержался на пороге: сбитая на затылок шляпа, расстегнутый пиджак, небрежно зажатая в зубах сигарета придавали ему вид немного потертого уличного сутенера. Он стоял, вызывающе уперев руки в бока. Рубашка была залита вином. Галстук торчал из кармана пиджака, куда он его засунул во время перебранки с женщинами. От чуррерии он шел пешком, и все его лицо покрылось мелкими капельками пота.

Пока он шел, мысли его становились все мрачнее. Подлые трусы. Он побил их всех и обратил в бегство, а теперь даже не помнил, сколько их было. Он помнил лишь самого высокого, который зажимал нос платком, тщетно стараясь остановить льющуюся кровь. Блондинка, которая отвечала на его оскорбления, плакала. Хозяин чуррерии подбирал стулья. Все смотрели на него осуждающе. Он снова показал себя: напился, подрался, оскорбил женщин, и все из-за этой паршивой проститутки Танжерца. «Да-да, именно проститутки, клянусь моей святой мамашей, он такой! Ради него кулаки в кровь разбиваешь, а он вон чем платит. Так ему и надо. В другой раз не будет лезть куда не просят».

Руки Рауля привычно нашли в темноте шнуры на шторах. Он открыл окно. Свет мгновенно обрисовал все предметы, и перед ним предстала знакомая до мельчайших деталей обстановка комнаты. Все застыло в напряженном безмолвии, словно чинное семейство перед объективом фотографа: платяной шкаф с зеркалом, в котором отражалась пустая кровать Планаса, и он, Рауль, стыд и позор семьи, сын, транжирящий отцовские деньги и не обучившийся никакому делу; теперь он, пьяный, развалился на постели после бурно проведенной ночи. Нет, хватит!

С ожесточением он начал раздеваться. Движения его были резки и порывисты, все тело невыносимо напряглось. Глаза, как две точки на негативе, придавали его искаженному злобой лицу хищное выражение.

Он разделся. Вид собственного тела пробудил в нем желание подраться. Мускулы напряглись, кулаки сами задвигались в воздухе. Он оглянулся, ища, на кого бы излить свое бешенство, но Планаса нигде не было.

В Лас Пальмас, когда он возвращался под утро в пансион, набожная привратница сладенько улыбалась ему: «Так рано, а вы уж на ногах?! Ну, кто мало спит, того бог наградит». Рауль считал старуху воплощением зловредности, но все же болтовня меньше раздражала его, чем покорное молчание соседа по комнате, которого он будил, возвращаясь с пьянки: «Уж лучше б он заорал…» Тем более сам Рауль кричал на Планаса, когда тот, вставая утром, будил его. Так что ему ничего не стоило поступать так же. Но Планас молчал. И перед взором Рауля возникала целая вереница покорных существ, у таких от каждой новой неприятности сразу же появляется еще одна морщина на увядшем лице; забившись в уголок, эти добродетельные людишки, которых никто не замечает, униженно молят бога о спасении заблудших душ.

Но хуже, да, хуже всего было то, что этот молчаливый отпор заставлял Рауля страдать. Привыкший к взаимным уступкам, Рауль не в силах был терпеть холодное презрение приятеля. Месяц тому назад после всевозможных уверток и намеков, точно кот, который собирается стащить лакомый кусок, он наконец спросил Планаса, не имеет ли тот что-нибудь против него. «Нет, ничего, – отвечал Планас. – Или, вернее, много». Ну, например? Не стоит объяснять, все равно не поймешь. Ну, а если он постарается? Даже тогда не поймет. А если Рауль его очень попросит? Все равно напрасно. И хватит об этом. «Я хочу только одного, чтобы ты оставил меня в покое». И хотя бы Планас ответил на его ругательства или дал повод поколотить себя… Рауль однажды схватил приятеля за лацканы пиджака. «Ты хоть обзови меня, будь мужчиной! Докажи, что в твоих жилах течет кровь».

Однако Планас не пререкался. Рауль вспомнил отца, каким он был лет десять назад, но с постаревшим лицом, таким, каким он видел его в последний свой приезд домой. «Воспитанные дети не пререкаются за столом со взрослыми». А рядом дядюшка разглагольствовал о том, что плотность населения в Бельгии намного больше, чем в Испании. «Запомни, Рауль». Точно так же разговаривал с ним Планас. Рауль посмотрел на пустую кровать и постарался представить себе приятеля. Порой без всякой причины он говорил Планасу колкости, только чтобы задеть его. Например, заявлял, что тот недостаточно часто моется, от него плохо пахнет, а ему, Раулю, противен запах пота. «Ты хоть присыпай тальком». Планас униженно выслушивал его. Он согласно кивал головой и на следующий же день спешил исправить свою оплошность. «Ну уж сегодня, я думаю, ты не можешь пожаловаться на меня?» – спрашивал он и взглядом искал одобрения.

Это хоть кого могло свести с ума. Казалось, Планас вел себя так нарочно. Целый день он торчал в комнате и зубрил уроки, поводя своими кроткими глазами домашнего животного. Размеренное существование Планаса бесило Рауля. Каждый его поступок вызывал озлобленное осуждение и протест. Так, ложась спать, Планас сразу же закрывал глаза и складывал на груди руки. Однажды после очередной попойки взбешенный Рауль не выдержал этой комедии и взорвался:

– Ты не спишь, – заорал он. – Ты только притворяешься спящим.

Планас с вытянутым от удивления лицом приподнялся на постели, но, как обычно, не проронил ни слова. «Он хочет свести меня с ума, – думал Рауль. – В конце концов он выживет меня отсюда». Глядя на помятые простыни, он почувствовал, как кровь ударила ему в голову. А-а! С каким наслаждением он вздул бы эту дурацкую куклу. Представив себе это, он весь затрясся, мускулы налились и затвердели, точно каменные.

Прошлым вечером, перед тем как пойти к Мендосе, он отправил своим родителям мрачную телеграмму: ВОЗДУХОМ НЕ ПРОЖИВЕШЬ, которую подписал: ВАШЕ НЕСЧАСТЬЕ. Но теперь ему казалось, что телеграмма тоже не спасет положения. Будущего у него не было. Учебу он бросил. Ассистент анатомического факультета шесть раз проваливал его на экзамене. В последний раз, выходя из аудитории, Рауль дал себе слово обязательно начать заниматься. На улице его поджидал Танжерец, который, узнав о провале, пригласил Рауля выпить. И вот уже три месяца он только пьянствует, так и не прочитав ни одной строчки. «Если б раздобыть денег». В Арукасе ждала обеспеченная жизнь: будущее можно было сравнить с готовым костюмом, к которому только надо привыкнуть. Получив звание врача, он жил бы в доме родителей и женился бы на какой-нибудь местной девице из обеспеченной семьи. Он мог быть уверенным в будущем счастье, если понимать под счастьем то же, что его отец: спокойствие, отдых и отсутствие забот о завтрашнем дне. «Жизнь должна быть организована, как долгосрочный вексель». В школе он был трудолюбивым и прилежным учеником. Его усердие было вполне естественным и умеренным. Он трудился ради определенной практической цели: стать честным буржуа, и это нисколько его не шокировало, напротив, вызывало тайную радость.

Годы пребывания в Мадриде пролетели незаметно. Порой его уже не тянуло к безмятежной жизни на Канарских островах, но он относил это за счет долгой разлуки с родным краем. «Стоит мне вернуться, – думал он, – и все встанет на свое место, как прежде. Для меня подлинная жизнь там». Отец писал ему длинные письма, полные ласковых слов, сообщал с мельчайшими подробностями и комментариями последние события, приключившиеся в городке. Рауль в ответ смиренно врал, описывая свою учебу и практические занятия.

В прошлом году, во время летних каникул, он наконец решил побывать на родине. Не предупреждая родных, Рауль сел на корабль. Но уже в путп какой-то внутренний голос воспротивился принятому решению. Напрасно он твердил себе: «Я буду врачом в Арукасе. Там меня ждут мои родители, больные и моя будущая жена». Эти слова, казалось, произносил кто-то другой. Приехав в Лас Пальмас, он дал шоферу такси адрес. «Жребий брошен», – подумал он. Он ехал домой, его вез туда автомобиль, но Рауль ни секунды не думал о том, что едет навестить своих родителей. Он был уверен, что никого не застанет. Визит представлялся ему подобием священного ритуала: неким способом самоуспокоения. Когда он подъехал к дому, повязка упала с его глаз. В окнах горел свет, играло радио. Он постоял молча перед входом, не в силах переступить порог. Отчий дом словно сжался, поник под натиском построенных рядом новых зданий. Рауль, крадучись, подошел к окну и, точно вор, заглянул внутрь. Отец стоял у окна; пользуясь темнотой, Рауль мог как следует рассмотреть его: отец был худ, морщинист и даже казался меньше ростом. Он сильно изменился за время отсутствия Рауля. Дедушка сидел в кресле и читал газету, а сестра рассматривала старые фотографии. «Все изменилось. Город, окружающая обстановка, семья – все незнакомо мне. Я не могу вернуться в этот дом: это не мой дом». Из комнаты до него донеслись обрывки разговора, голоса. Рауль простоял бы так еще очень долго, если бы шофер такси не крикнул ему: «Ну, друг, что-нибудь решайте. Не могу же я ждать вас здесь всю ночь». Конечно, этого еще не хватало. Он заплатил за проезд и взял чемоданы. Лоб покрылся потом, руки дрожали. Свет в столовой завораживал его. Ночной запах глициний опьянял. Сделав над собой усилие, он наконец позвонил.